Понятие «Мы» и суждение «Нашей» воли

Нежелательность неконтролируемой окружающей среды служит к распространению социопаталогии. В процессе сосредоточения и рассредоточения отдельных актов воли, – носителей частных интерпретаций субъективного намерения самой ситуации, – воздействие договора на волю народа происходит только при нарочитом акцентировании такого неотъемлемого свойства народа, рассеивающего его собственные наговоры, как массовость. Средний человек подвержен многим соблазнам, – прежде всего вещным, а не вещим, – но те и другие скрепляют власть. Диалог господина и раба вводит господство и рабство в саму структуру диалога: «Наиболее простое разделение языков в современных обществах обусловлено их отношением к Власти… Между дискурсивными системами существуют отношения, построенные на силе». [220]

220

Барт Р. Война языков.

Исследуя обусловленность воли к господству, присущей дискурсивной системе, Барт относит психоанализ, где господин – слушает, к фигурам системности, представляющим только один из типов дискурсивного оружия. Другой вариант предусматривает господство говорящего, где быть сильным – значит, прежде всего, до конца договаривать свои фразы. Смешение различных типов речи открывает возможность смещения войны языков в тексте, развертывающемся без исходной точки. Диалог не редуцируется к монологу, хотя бы и полифоническому, но приобретает качество свободного из-ложения, обращаются к которому, впрочем, немногие. Излагаемое предвосхищает такую практику чтения и письма, когда предметом обращения в них станет не господство, а желание. Очевиден возврат: господство и рабство возникли в гегелевской феноменологии как перераспределение желания, его укомплектованность, что и привлекало в движении фигур господина и раба Лакана. Неочевиден прогресс: образуется так называемая гетерологичность знания, языку сообщается карнавальное измерение, усложняющее движение подобных фигур их маскарадом.

Некорректно судить о мощи того или иного сословия, не понимая его именно как «наше» слово. В отношении к языку субъект уточняется как социальный. Не бывает просто слова, но сразу со-словие, или социолект. Диалог понимается не как общение субъектов посредством слов, но как взаимодействие дискурсов посредством субъектов. Принадлежность к тому или иному идеальному сословию по признаку формообразования дискурса важнее реального положения в обществе. [221] Герменевтика сохраняет трансцендентность всякой договоренности и вступает в диалог с позиции асоциального субъекта. Идейное порабощение не совпадает по форме с внушаемым предпочтением тех или иных продуктов потребления, чем снова подчеркивается несовпадение дискурса о самой власти с непосредственным спором о вещи, с самого начала определившим для нас отношение подчинения.

221

Подробнее см.: Николаева М. В. Сословие по договоренности // Диалог: проблемы междисциплинарных исследований. С. 66–70.

Классическая схема отношений господина и раба превратилась во взаимодополнительность безработных и их потенциальных вождей: «Современный безработный отличается тем, что его контакты со сферой производства спорадические, если вообще существуют… Он не имеет экономических корней и необычайно подвержен любой пропаганде. Другим источником бунтовщиков на противоположном полюсе общества является группа, принадлежащая к опасным профессиям. Они рождены лидерами предыдущей группы». [222]

222

Адорно Т. Авторитарная личность.

При повсеместном распространении авторитарного синдрома можно утверждать, что «мы» есть, но «Мы» существует лишь исподволь. Ассоциация, преодолевшая внутренний диссоциативный процесс, подходит к критической точке сдержанности воли.

Заключение

В процессе рассмотрения различных проблем, скрепленных общей идеей, мы обращались за аргументацией к самым разным источникам и полемизировали с множеством представителей большого числа направлений. Собственно, подобное соотношение и базировалось на некотором «Мы», означающем в данном случае всех исследователей, тем или иным образом занятых решением выделенного нами спектра фундаментальных задач. Однако в силу обилия цитат, сопоставлений, примеров, а также при переходах от одного предмета к другому и смене точек зрения, высказываемых субъектами их рассмотрения, последовательность логического построения неизбежно прерывалась и тем самым терялась основная нить данного исследования. Поэтому мы вынуждены повторить в заключение основные тезисы данного труда, чтобы продемонстрировать связность понятий, отчасти действующих и поддающихся выявлению, а отчасти сконструированных в целях намеренного воздействия на «существующую реальность» – коль скоро она «не разумна» и не соответствует «подлинной действительности».

Конкретизация понятия «они», входящего в структуру безнадежного «мы», не имеющего в перспективе никакого «Мы», теряет актуальность – поскольку означенная им реальность становится уже чем-то нереальным по отношению к тем духовным фактам, с которыми хотела бы иметь дело «наша» воля. Самосознательное «мы» всегда производно, будет ли оно рассмотрено с точки зрения самосознательного «я», превосходящего собственную определенность, или с точки зрения бессознательного «мы», впервые обретающего способность самоопределения. На самом деле это один и тот же процесс: обособляется «Мы» общения, как форма исконного отношения «Я – Ты», от «мы» познания, как формы вторичной связи «Я – оно».

Предполагается разрыв в причинно-следственной связи воления, или промежуточная волевая интенция, носящая характер контраста между двумя противоположными волями. Пусть «мы» переходит к другому самоопределению, к другому способу самоопределения и даже к другому пониманию самоопределения вообще. Но оно сохраняет непрерывность самосознания и должно отвечать за последовательность воления и его своевременность. Если «Мы» (уже «Мы») признается другими «мы» (все еще «мы»), оно несет ответственность за обоснование принятого решения. Различимы два характера целостности «мы» и «Мы»: «еще мы» и «уже Мы» – смена позиции субъекта воления, разорвавшего круг завершенности познания; «уже мы» и «еще Мы» – смена перспективы объекта познания, разорвавшего круг завершенности воления.

Противостояние господина и раба представляет собой элементарное волевое отношение, или волевое противоречие в чистом виде. «Я», которое есть «Мы», и «Мы», которое есть «Я», распадается на крайности: «я» и «мы», а не «Я» и «Мы», сохранявшиеся в тождестве, – господин и раб. Рабу в большей степени присуще сознание «Мы», что дает ему превосходство над самим собой, которым не обладает «я» господина, более склонное к «мы». Власть над самим собой: сознание подчинено самосознанию, как раб – господину, ибо раб только станет «Мы», господин является «мы». Самозамкнутость духа, смежающая господина и раба до рефлективного поиска выхода в безвыходной ситуации, способна породить самоинициацию более высокой формы развития. После освобождения от двойного гнета, налагаемого господином и вожделенной вещью, раб реабилитирует для себя свое представление о воле. Тогда он снова обнаруживает себя в положении зависимости, ведь воля снова определена и тем самым реально ограничена.

Границей в отношении подчинения выступает дискурс: раб говорит, а господин слушает. Гештальт господства-рабства помещается в поле деятельности, промежуточном между самостоятельностью и несамостоятельностью самосознания. Подавляется дискурс, обрамляющий желание, поскольку он характеризуется властностью. Как достоверность себя самого, достигаемая практическим образованием, так и отчуждение от самого себя, следующее из теоретической образованности, описываются в терминах волевых взаимодействий. Параметры, адекватно которым способна резонировать хорошо настроенная практическая интуиция: превосходство феноменологического раба состоит в проблесках его «Мы», он сам сознает власть «Мы» над «мы» и готов воспользоваться ею, дискредитируя замысел предустановленной гармонии в социологическом проекте.

Какое бы применение ни отводилось воле в практической философии, ее существенная связь с разумом не прерывалась. Независимость воли от разума для самоопределения появляется в проекте после дискредитации разума. Самосознание объявляется иллюзией, а бессознательное – реальностью; понятие воли лишается прежней области применения, требуя переосмысления в способе существования, обнаруженном переходным человеческим существом. Период отсутствия устойчивости философии в себе и ее внешнего безволия позволил обрести самостоятельность вольным движениям социологической мысли, возникающей в силу воли «по договоренности» как общественный логос, но не «Наше» Слово. Заблуждение относительно народной воли состоит в отделении ее от «нашей» воли, образованной в единстве с неповторимостью «Ты», и стремлении уравновесить «их» воления, где «моя» воля выступает столько же, сколько «его» воля.

Подражание и принуждение – два названия одного и того же процесса в «мы» с разными субъект-объектными отношениями между двумя «я», ибо не находя подступов к «Мы» нельзя говорить о взаимодействии «я» и «Ты». Но в сравнении «мы» с самим собой нет разницы – начинать с анализа и диссоциации господина (до разных самосознаний одного «мы», ибо господин одинок) или синтеза и ассоциации рабов (до единого сознания разных «Мы», то есть снова «мы», если раб подчиняется самосознанию господина и принимает его «мы» вместо улавливаемого им своего «Мы»). Такие «я» обратимы внешним образом. Вариации воления, заключенного в связи господина и раба, поскольку оно социально целостно, имеет структуру, замкнутую на самих себя. Даны социологические рамки определения «нашей» воли: «мы», как довлеющее над «я»; и это же «мы», как игнорирующее всякое «Мы» и всю совокупность «Мы».