POP3

[170]

Милая Рита,

создается впечатление, будто я вернулся из арктических экспедиций (ну, вам известен тип этих людей — капитан Гаттерас, Нансен) и попал в райские кущи. Все цветет, свисает, жара — не продохнуть, спать ночью невозможно, никаких кондиционеров в помине (собственно, зачем они здесь?). Возбужденные зноем, белым цветом ночи и собственной неадекватностью люди не могут уснуть, пьют горькую, вышвыривают друг друга из окон. В 3 часа ночи на детских площадках играют дети. Между тем речь цветет точно так же, как и благословенная природа. Издали доносится индустриальный шум. Не с Богословского ли кладбища? Вероятней всего именно оттуда, где умные и добрые машины развинчивают железных мертвецов. Надо думать, на детали для Вия.

Новостей никаких. Жизнь медленно сужает свой чрезмерно солнечный круг, уравнивая наслаждение от холодной воды с удовольствием прислониться к стене после прорыва через Литейный мост в час пик. На пресловутом «конгрессе поэтов» довелось познакомиться с Ириной Прохоровой, издателем и редактором НЛО (Новое Литературное Обозрение). Очень симпатичная молодая женщина, знающая вполне, что нужно делать. Дмитрий Александрович Пригов тоже знает, что нужно делать — приезжать почаще в Петербург. Его слова сопровождались пощелкиванием пальцев. Мы стояли на ярком бреге Екатерининского канала у дома книги и с отвращением пили баночное пиво. Премию по поэзии дали Елене Шварц. Но вернемся к живым временам. Я не включаю комп. сутками — вдруг отпала необходимость во всем, что с ним связывает. Что именно? Право, не знаю… наверное, порнографические картинки. А вот… звонок. Надо подъехать, кто-то из туманной англии вроде бы желает выставку своей фотографии учинить. Но я то причем? Не знаю. Я многого не знаю. Словом, ожидаю вас и считаю дни. Кстати, ваши письма у меня пребывают в относительном порядке, а посему могу вам их впоследствии сдать. Однако, думаю, обо всем мы с вами успеем наговориться, ежели только Михаил Иоссель не станет пить наш мозг и кровь.

Между тем, завтра в музее Набокова почему-то празднуется 16 июня, то есть день Леопольда Блума и, как сказал мне доверительно Дима (директор), будет много ирландцев и гиннеса. Вот уж… видит Бог, приехать бы вам завтра!

[171]

Добрый день, милый Аркадий! По-прежнему тепло, хотя и темно. Поздний вечер. Что же написала Елена Долгих о женщинах Кафки? Помню, много лет назад в «Иностранке» печатали воспоминания какой-то женщины, занимавшейся с Кафкой дебитом и кредитом тела, и она сказала, что Кафка никогда не достигал оргазма (простите, простите!) Пишет ли об этом Елена Долгих?

Что же Вы прочитали у этого Постнова/Постникова? Меня как-то эти произведения кольнули в сердце, ибо, как мне кажется, мне не хватает вот этих простых человеческих раздумий, такой будто бы простоты любви и тепла.

[172]

Милая Рита,

с днем рождения вас, с днем явления вашего purity — в смысле «безукоризненности»!

Она с вами и при вас, но не для других, и так далее — не пишите, когда не хочется, мне всегда не хочется, но иногда я пишу и не знаю зачем… Словом, обнимаю с квасом в руке. Повсюду не то Харбин, не то Ханой, пот стекает по лицу моего тщестлавия… и попугай красив.

Ваш бескончено — атд.

И мой сурок, т. е. байерс со мной уже… 8-)

[173]

Дорогой Аркадий,

непередаваемое удовольствие получила от Вашего письма и Вашей статьи. И даже честно сосчитала до тридцати пяти, думая о Вас. Не в тему будет вспомянуто, но в прошлую среду был день памяти Холокоста, и в наш исторический класс приходила survivor, как они здесь говорят, шиньонно-рыжеволосая женщина со сгустками золотой бижутерии и поблекшим мужем с поникшим фотоаппаратом, который, однако, в конце лекции воинственно нацелился на нее (муж ли, фотоаппарат ли, догадайтесь сами). Она в холодную тяжкую зиму одного из военных годов спрыгнула с грузовика, везшего еврейских детей на погибель. Было ей в ту пору тринадцать. Так вот, в день памяти Холокоста в Израиле все ровно на две минуты прекращает движенье, и если кто-то остановился посреди дороги или посреди, скажем, написанья рассказа, они тоже должны замереть. Встают в самых неожиданных местах машины, постовые, собаки.

[174]

Милая Рита, история прекрасна,

конец мне не пришелся, поскольку уступает по плотности (благополучно нарастающей) всему рассказу. Конец вы берете взаймы у себя, взявшей его у себя же взаймы под какие-то проценты. 8-)

Не надо никого благодарить и извиняться.

Спасибо не для литературы. Но это не означает необходимость что либо приписывать… Нужно убирать и передвигать. Это как мебель в тесной комнате. Если позволите… словом, я присобачиваю вам первую страницу в том виде, в каком она читалась бы мной. И очень прошу — не сердитесь за вторжение.

[175]

Граната вертелась волчком. Мозжухин кинулся на нее и прижал ее к земле животом. Вокруг разрывались снаряды. Неподалеку, прислонившись к зенитке, сидел полевой почтальон. На верхнем правом кармашке его кителя пробита была аккуратная круглая дырка, как штемпель. Сумка с письмами лежала неподалеку. Кроме писем, были еще и посылки с сухарями и варежками с двумя пальцами, чтобы удобней было нажимать на курок.

Захарченко вздохнул и подошел к окну. В вихрях пыли приближалась тачанка. «Вот хорошо, привезут почту, пряники, известъя из дома. Как же там мой Алексей?» — «Василий Демъяныч, письмо!» — вестовой бежал к Захарченко, прихрамывая. Дрожащими руками Захарченко вскрыл конверт.

Из конверта выпала фотография молодого бравого Алексея. Захарченко ласково взглянул на вестового и махнул рукой: «на сегодня свободен, сегодня не будем».

Две недели Прасковья Степановна заваривала целебные травы, прикладывала к ране на груди почтальона полевые цветы.

[176]

Милая Рита,

вы не забываете язык, это невозможно, — но пусть даже интонационно вы меняетесь, что по сути совершенно касается письма, вспомните Газданова — вы просто чуть спешите, и, главное, допускаете желание сказать «больше».

Нужно иногда даже и меньше знать. Иногда нужно даже забредать в области, где не существует никаких ответов. Но отдаю вам еще один секрет — у вас должна быть одна (1) книга, которая может быть читаема вами всегда (у меня 2). Эти книги играют роль вовсе не книг, но, скажем, белой стены в медитации или аспирина с похмелья.

На поверхности страниц этих книг уже должна слой за слоем лежать пыль ваших же возвращений к самой себе. Хотя все-таки, случается, иногда просвечивают буквы… И вместе с тем именно эта несуществующая пыль и есть ваш язык. Но книги можно не читать, их можно просто подержать в руке, но они должны быть на виду. 8-)

[177]

Милый Аркадий, только что вернулась из Кэмбрии — по странному совпадению, это место всего в 6 милях от Сан-Симеона, где развлекались Херст и Мэрион Дэвис: она в белом платье скакала на лошади поутру, он же, с сигарой в зубах, побуждал ее задом наперед садиться на мотоцикл (sic!) и разъезжать по окрестностям замка. Подумайте, мили, мили и мили — и ни одного телефона, газостоянки все вымерли, вымерли, отели забиты народом, сквозь редкие огни пробивается только скромное желтое окно лесника. Из окна коттэджа виден залив с небольшими черными точками, которые, с применением бинокля, предусмотренного положенного устроителями гостиницы на маленький столик, превращаются в любителей серфинга. Нет, не птиц. Не любителей птиц и не птицы это совсем. Я бы сказала Вам, далеко нам до птиц. А какая же птица, как человек красоты, не хочет полета! Увы, в руках — хвост. Неокольцованный журавль яростно описывает круги в Космосе. По дороге в Кэмбрию нам встретился трак — трусил перед нами несколько метров — с хвостом тигра, привязанным к заднему бамперу (опять же возвращаясь к Мэрион Дэвис и ее мотоциклу). В общем, результат всей этой поездки — насморк от постоянного открытого окна в нашей машине, гул в ушах от высокого горного давления (нет, не парения, нет, не полета!), и неизбежная перемена концовки рассказа, который раньше заканчивался типа «и существовал либо текст, либо гадалка, теперь было не важно, потому что дело было в любви», а теперь будет заканчиваться «и существовал либо текст, либо любовь, либо гадалка, теперь было совершенно не важно». Вот так. А переезжать я собираюсь с одной улицы на другую, или из одного района (скажем, района Диких Холмов) в район Привала Зачарованных Охотников… Ах, Куильти в козлином халате, пытающийся удержать револьвер! Остался еще один экзамен по философии и Ваш Соглядкин, или Соглядатай, вернее скандальный Голядкин с прочими механически размножающимися в воспаленном мозгу Достоевского персонажами.

Исцарапанный котом неизвестных кровей персидский принц пока мной покинут не будет, а что дальше — либо текст, а либо гадалка могут поведать-сказать. На интернете позавчера случайно нашла отклик некоего читателя, наткнувшегося на страницу Курицына, который написал нечто, чему мне до сих пор сложно поверить: «even if Margaret Meklin stops writing now, I will think of her as the greatest writer, along with Nabokov and Sasha Sokolov». И подпись: «Тема». He иначе, Тема Гарина-Михайловского…

[178]

В свободном полете зажав в одной руке статью о Байарсе, в правый же карман запихнув зеленое яблоко, отказавшись от услуг шофера (то есть самой себя), вооружившись различными ключами, последовательно открывающими скрытные двери, в развевающейся плохо распустившимся парашютом рубашке и в штанах из парашютного шелка, вольно шла я по скупо освещенным улицам своего городка, поспешая двухмерным шагом на работу. Вот и дошла. Почему же я должна была на Вас рассердиться? И если Вы так усердно допытываетесь об этом рассержении, напоминающем саржу или суржик, то наверно «сержение» и было сержантовой целью!