Поповичи. Дети священников о себе
Шрифт:
Через сорок лет я вернула Алеше, теперь уже священнику отцу Алексею, его рассказ: мы напечатали его в издательстве при храме Космы и Дамиана на Маросейке.
Дядя Коля – Николай Евгеньевич Емельянов [9] – был каким-то до невозможности настоящим. Настоящим мужчиной, христианином, папой. Я его побаивалась, испытывала восторженный трепет, и одновременно он внушал самые добрые, сердечные, странно щемящие чувства (когда человека хочется защитить от мира, бережно укрыть). Хотя, пожалуй, так можно сказать обо всех папиных друзьях. Математики, художники, писатели, переводчики – профессии, безусловно, были важны, но вторичны перед их настоящестью. Нами, детьми, больше всех занимался дядя Коля. Он, например, считал, что каждый человек должен приходить в Кремль хотя бы раз в месяц и не отступал от этого правила никогда: водил туда сначала детей, а потом и внуков. В моем детстве храмы в Кремле были закрыты или работали как музеи, но ему было важно оказаться внутри стен, где история его страны и его Церкви представала воочию. С ним мы исходили немало улиц нашего города. А летом дядя Коля организовывал для нас походы: Радонеж, Дивеево, Печоры. Мы ночевали в палатках, сами готовили на костре, пели духовные песни (практически утерянный сегодня жанр), которые он бережно собирал в тетрадочку… Уже тогда я поняла, что походы и жизнь без условий – не самое любимое мое занятие. Рюкзаки были огромные, тяжелые – мы тащили с собой палатки, спальники, еду. А
9
Емельянов Николай Евгеньевич (1939–2010) – профессор, доктор технических наук, работал в области информатики. Создал электронную базу данных «Новомученики и исповедники Русской Православной Церкви XX века» и базу данных памятников восточнохристианского искусства. Один из инициаторов создания Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета (ПСТГУ), декан факультета прикладной математики и информатики ПСТГУ.
Семья наша разрасталась. После Даши появилась Таня и последним Петя. Стало довольно тесно, что никоим образом не влияло на главное правило: приличной барышне, пусть и живущей в коммуналке, надлежало получить классическое образование: французский, литература, музыка. Уроки я делала за обеденным столом (письменный не помещался), читать можно было и лежа на кровати, а вот виолончелью приходилось заниматься на общей кухне – в комнате постоянно спали младшие дети, кто два раза в день, кто один… Словом, спали круглые сутки. Найти в деревянных полах подходящую для шпиля дырочку не было проблемой. Чуть сложнее приходилось с нотами. Но, если никто ничего не готовил, их можно было пристроить на плиту. И вот уже по квартире льются школярско-тоскливые звуки гамм и этюдов. Сверху с развешанных под потолком панталон, кальсон и полотенец на меня капает вода, а напротив сидит вечно пьяненький дядя Володя и покачивает ногой в сандалии в такт «Сурку» Бетховена. Я играю, не подозревая, что Даша не спит. Она, страшно довольная, обнаружила, что стул можно придвинуть поближе к столу, преодолев одно препятствие за другим, добраться до моих тетрадей и лежащих рядом цветных ручек и карандашей и рисовать, рисовать, рисовать…
Впрочем, раз я заговорила о виолончели, значит, я уже учусь в школе. Конечно, раз барышне требуется французский язык, необходима и школа с улучшенным его изучением. Таковая обнаружилась по другую сторону от метро Бауманская (не так давно я была там и видела заколоченные двери, выбитые стекла. Не знаю, что случилось, но было горько). Папа (тогда уже не киновед, а начальник отдела в Министерстве приборомашиностроения и алтарник в храме Иоанна Предтечи на Пресне) ежедневно провожал меня в школу. Путь занимал минут 20. И каждый день в эти 20 минут он по фразам, по возгласам, по молитвам объяснял мне службу (думаю, что и себе тоже). Через сорок лет отец написал книгу «Полет литургии», идея которой, по его собственному признанию, родилась в тех коротких походах.
Расскажу и о проводах в музыкальную школу. Меня приняли на виолончель в класс Галины Васильевны Голицыной в 1-й Прокофьевской, куда мы ходили через Новобасманный переулок. Виолончель была тяжеленная, громоздкая – едва ли не больше меня. Поэтому первые годы кому-то из родителей приходилось таскать инструмент за мной. Кто бы это ни был, мама или папа, я всегда бежала вперед, чтобы успеть посидеть на вросшем в тротуар чугунном грибке. «А ты знаешь, что раньше к нему привязывали коней?» – спросил однажды папа. Я, конечно, не знала, но сидеть стало еще интереснее: телевизора у нас не было, что не мешало сочинять собственное кино. Я представляла, как здесь, у дома прекрасной дамы, оставлял коня гонец с письмом от кавалера. А то и сам красавец офицер на ходу небрежно набрасывал поводья на мой грибок и вбегал в дом. А она стояла на вершине лестницы и улыбалась суженому. Потом в списке прочитанной мной литературы случился «Маскарад» Лермонтова. И к этим грезам начал примешиваться старый злобный муж, слезы, страдания. А Михаила Юрьевича я навсегда не полюбила – за испорченные мечты.
Скоро неподалеку от нас, на Красносельской, поселилась семья отца Валентина и матушки Инны Асмус. Поговаривали, что они переехали в квартиру Утесова.
– Или это легенда? – спросила я дочь отца Валентина Ксюшу.
– Не легенда. Это действительно была квартира Утесова. А после него там жил хирург Кассирский. Тоже известная личность. У меня был недавно эпизод: вызвала я врача на дом. Приходит дама. Раздевается. Говорит: «Здравствуйте! Слушайте, а в этом доме жил Утесов!» Я чуть удивилась, так как мы о том, что в нашей квартире жил Утесов, узнали, как переехали, поэтому для меня ничего в этом необычного не было. «Да. Вы знаете, он как раз в нашей квартире и жил». – «А можно посмотреть квартиру?» – «Конечно, можно». Она походила и говорит: «А почему вы теперь тут живете?» Я удивилась вопросу: «Я не знаю, наверное, государство выдало эту квартиру родителям как многодетным». Потом я зачем-то сказала: «Знаете, после Утесова тут жил Кассирский». Тут она чуть в обморок не упала: «Не может быть!» – «Но так и есть». – «Мое самое любимое пособие, которым я пользуюсь, написал этот Кассирский». В общем, только в таких случаях я понимаю, что, наверное, очень круто жить в квартире, где до тебя жили известные личности. А для нас это было как само собой разумеющееся – Утесов, Кассирский.
– Но вы же не с самого детства жили там?
– Сначала на Беговой в каком-то двухэтажном особняке, поделенном на четыре части для четырех семей. Квартиры были двухэтажными. Я мало что помню из того времени, потому что мы переехали на Красносельскую в 1982 году, мне тогда было всего три года. Помню, на Беговой нас отпускали во двор одних (здесь почему-то нет, а там – да). И мы с Манькой страшно нахулиганили, а когда мы поняли, что нас засекли, я спряталась под стул. И так как мне было комфортно под стулом, я понимаю, что я была действительно совсем маленькая. Помню, как в первый раз увидела себя в зеркале: то ли я выросла, то ли папа взял меня на руки. У нас ванная была на втором этаже: кажется, он там бороду подстригал. Полумрак, и я с папой. Я увидела себя в зеркале и удивилась своему цвету волос – они желтые! Это было для меня открытие. А еще у меня была совершенно дурацкая прическа.
А жизнь в квартире на Красносельской была классная. У нас наконец-то появилось много места.
На Беговой вся квартира была 54 метра, к тому же папина сестра Женя жила с нами. А тут одна детская 56 метров. В ней, рассказывают, Утесов выступал, а мы там жили вшестером – от меня до Ольги. Мы маленькие были, и для нас это было наше личное пространство, где мы делали все, что хотели.
– И у вас не было ощущения, что жить всем вместе – это ужасно? У тебя его не было?
– Никогда вообще! Это вот сейчас, когда все вышли замуж, у всех определенный, устоявшийся жизненный уклад, есть проблемы. Особенно когда у кого-то разница во взглядах на жизнь. А тогда нет. Все детство до школы для меня было счастливым.
Совсем забыла. Перед моим первым классом папа задумал нечто совершенно восхитительное – предшкольное путешествие по маршруту Печоры – Псков – Новгород – Таллин – Рига. Последние два города шли в дополнение к удивительным монастырям –
Пюхтицам и Спасо-Преображенской пустыни, известной как Пустынька под Ригой. Печоры, конечно, полагались как приложение к папиному духовнику, архимандриту Иоанну (Крестьянкину) [10] .После стольких лет я не помню подробностей встречи с ним, но картинкой всплывает в памяти стремительность, с которой летал по келье отец Иоанн, краткая молитва. Как он покропил меня святой водой, дал просфору, спросил, хочу ли замуж, и посадил на стул – ждать окончания разговора с отцом.
10
Архимандрит Иоанн (Крестьянкин; 1910–2006) – один из наиболее почитаемых современных старцев, бывший около сорока лет насельником Псково-Печерского монастыря. Рукоположен в иерея в Москве в 1945 г. В 1950 г. осужден на семь лет по статье «антисоветская агитация». С 1957 г. служил на разных приходах Рязанской епархии. В этот период принял монашество и в 1967 г. определен для служения в Псково-Печерский монастырь. Отец Иоанн известен как пламенный проповедник и духовник, принимавший поток многочисленных паломников из разных мест.
Однажды, когда отец Иоанн еще был жив, я спросила папу, каким тот был и как он к нему попал.
Это было совсем просто. Нужно было венчаться, потому что некоторые священники «монашеского типа» говорили: либо разводись, либо не причащайся. А я им совершенно доверял и понимал: мало того, что меня ждет развод, я еще и не смогу служить в Церкви. Слава Богу, были и здравые священники, как отец Александр Куликов [11] . И, когда я ему эти слова пересказал, он засмеялся: «Будешь еще ездить к монахам?» Но продолжил: «Что ни говори, он прав. Надо венчаться». Он меня и свез к отцу Николаю Радковскому, который служил в Троицком храме, в селе Троице-Сельцы. Там мы и венчались. И отец Николай, поговорив со мной, сказал: «Есть такой отец Иоанн Крестьянкин. Съездите-ка вы к нему». Я и поехал. И убедился, что он прав. И тогда мне было очень хорошо жить. У меня появилась возможность часто ездить в командировки, и я обязательно раз в два месяца заезжал к нему. И ничего лучше этих встреч для меня не было. Но отец Иоанн еще лет десять меня придерживал в моем стремлении стать священником.
То, что он выдающийся духовник, в этом нет никакого сомнения. В том, что он живет глубоким опытом личной духовной жизни и призывает всех к такому же опыту, призывает не лозунгами, а реальностью своих бывших когда-то (сейчас уже в силу возраста и болезней такой возможности у него нет) собеседований, это несомненно. То, что он вообще больше всего на свете любит Церковь и всегда стремится эту любовь передать всем, кто с ним общался, – несомненно. То, что он точно, тонко всех понимал, то, что он очень любил всех приходящих и относился к ним с большой нежностью, и это все несомненно. То, что он умел при исповеди отметить там самое главное и тем самым направить человека, приходящего к нему (не только в исповеди, но и вообще в разговоре по различным проблемам, которые у этого человека возникали), тоже несомненно. То, что он старался любые ответы давать в рамках церковного предания, которое для него не просто объем некоего внешнего знания, а содержание его жизни, тоже несомненно.
Поэтому я могу сказать, что лично другого такого человека, который так же бы жил всею полнотой духовной жизни церковной, воплощал ее в своем облике и невольно передавал (невольно в том смысле, что, не имея заданности специальной или для какого-нибудь доклада богословского, но опытом всей своей жизни), я не знаю. Это свидетельствует о том, что отец Иоанн – человек чрезвычайно высокого духовно-нравственного содержания.
11
Протоиерей Александр Куликов (1933–2009) – известный московский священник и духовник, 20 лет служил в храме свт. Николая в Кузнецкой слободе, с 1990 по 2009 г. – настоятель храма свт. Николая в Кленниках на Маросейке.
Паства отца Иоанна была очень многочисленна. Поэтому нет ничего удивительного в том, что связан с ним был не только мой папа, но и Правдолюбовы, о чем и рассказал мне отец Владимир:
Архимандрит Иоанн (Крестьянкин) еще при жизни многими людьми почитался как святой. Не назывался таковым, но именно почитался. Я прекрасно помню, как мы регулярно всей семьей, почему-то зимой, ездили к отцу Иоанну. Помню этот поезд, помню ночную побудку, когда поезд подъезжал к Пскову (или к станции Печоры – тогда еще была такая станция). Выгружались в мороз, который спросонья казался в три раза холодней. Стоишь на перроне – спать хочется безумно. Помню, раз ночевали в холодном храме прямо в монастыре. И Печоры у меня всегда ассоциировалась с зимой. Я весной в монастырь впервые попал только с супругой и двумя детьми. Всегда любил образ зимних Печор и люблю его до сих пор. Хорошо помню одно из таких наших посещений батюшки, я был то ли дошкольником, то ли учился в начальных классах. Мы всей семьей сидим, тихо ждем в келье отца Иоанна: он еще у себя в комнатке, наверное, молится. И вдруг – почти неслышно – влетает быстрой-быстрой походкой и, не здороваясь, обращается к образам, в передний угол. Он предстоит, в его горячем, четком слове молитвы слышно прямое обращение к Богу, будто он перед лицом Его. «Царю Небесный» ли он читал или «Отче наш» – уже не вспомню, как и дальнейший разговор. Отец мой с юности своей был его духовным чадом. А однажды отец Иоанн позвонил ему на мобильник (тогда только мобильники появились). Папа с ним разговаривает, а у самого слезы текут, настолько он ценил общение с отцом Иоанном и почитал его. А еще отец Иоанн помогал и без использования устройств связи: папа открывал окно и кричал ему о помощи почти в голос, и тут же получал облегчение.
До Пюхтиц мы добирались от Новгорода на автобусе. В дороге меня, сильно уставшую, укачало. Сдерживая тошноту, я старалась угнездиться в болезненном полусне и неожиданно увидела икону Божией Матери, обращавшуюся ко мне. Совершенно не удивившись тому, что со мной говорит икона, стала слушать. В этот момент в сон ворвался папин голос, требующий подъема – приехали. Я старалась не шевелиться не из лени или по болезни, мне было необходимо дослушать. Не случилось. Я так и не смогла восстановить, о чем был разговор. А за всю мою жизнь я так и не смогла узнать «подружившийся» со мной образ… Едва мы выбрались из автобуса, меня прозаически вырвало. Так закончилась моя первая попытка приобщиться к чуду.
Была, правда, и более удачная встреча с необъяснимым, хотя ее можно смело назвать совпадением. То лето мы проводили в Дмитрове. Однажды я стала приставать к папе: мне непременно понадобилось забраться на чердак. Не то чтобы я была большой любительницей лазить по чердакам (тем более что внутренней лестницы не было, только приставная к дому – старая, полусгнившая, пошатывавшаяся от каждого нашего шага вверх), но хотелось ужасно. Папа отнекивался, но несгибаемая сила воли и упрямство давали себя знать уже тогда. Отцу было проще согласиться. Мы залезли.
Я не помню ни пыли, мерцающей в лучах солнца, ни балок, ни вещей полусгнивших. Ничего такого, чем можно было бы наполнить, живописать наши чердачные приключения. Ни даже того, как я обнаружила икону (папа потом говорил, что он о ней помнил, но я-то этого не знала и знать не могла). Чья это икона, я узнала, только когда мы спустились, – на окладе было вытеснено имя: Пантелеймон. А потом папа посмотрел висящий на стенке патриархийный календарь: я требовала, чтобы мы взобрались на чердак, и нашла образ 9 августа – в день памяти великомученика и целителя Пантелеймона. Икона стоит у меня на полочке.