Поправка Джексона (сборник)

При переезде Татка объявила себя художником-ювелиром, с упором на художника.

Татьяна и была художником, как впоследствии выяснилось: художником жизни. Не зря тут жульничество называют искусством, а жулика, афериста, авантюриста — артистом.

— Буквально можно перевести: «артист доверия», — вмешивается умный Марк. — Богатый термин, понимать можно неоднозначно. То ли артист-аферист верит в собственные байки, то ли вызывает доверие у жертвы.

— У лоха. Теперь говорят: «лох», — поправляет эрудированный Ленька. Он недавно посетил покинутую нами родину и привез оттуда целую тетрадку уморительных неологизмов. Мы их изучали и много смеялись, но, будучи эмигрантами уже не первой молодости, вскоре все перезабыли. — Лох. А еще: отморозок.

— Вы хотите про Татку или нет? Я готовила четыре дня, вы все в момент слопали, а теперь перебиваете и не слушаете, — говорит хозяйка дома Шурочка.

Мы до сих пор таким манером между собой разговариваем. Уехали давно, никто нас по имени-отчеству никогда не называл, так что можно сохранять иллюзию вечного студенчества.

— Мы слушаем, слушаем! — отвечают гости.

И Шурочка продолжает:

— Здесь Татка обнаружила уличные ярмарки и понесла свое творчество на продажу. На уличных ярмарках, как вы, наверное, заметили, каждый второй ларек торгует ювелиркой. Таткино добро отличалось только тем, что все рвалось и разваливалось. Несколько раз покупатели приносили покупки обратно для починки или даже требуя возврата денег. Требовали бы и чаще, но ярмарки всякий раз на другой улице, да и связываться мало кто будет за копейки. А продавать Татке приходилось за гроши…

— Ну, пока что история ничем не отличается… — говорит умный Марк.

— Это тебе так кажется, ты не заметил: возвращали. Значит — покупали. При такой-то конкуренции, при полной непривлекательности Таткиного барахла — довольно часто покупали. А всё почему?

— Сарафан? — спрашивает скептическая Ленка.

— Ага — сарафан. И кацавейка, и акцент. И голубой глаз.

— Ты хочешь сказать, что на одном сарафане она карьеру сделала? — спрашивает скептическая Ленка.

— Ничего такого я вам не хочу сказать. Я вас за дураков или, как выражается Ленька, за лохов и отморозков — не считаю. Был, конечно, Джеймс…

— Ага! — сказали Ленька, Марк и тихий Вова. Они уже давно исповедуют феминизм на работе и даже частично дома, но между собой втайне блюдут старую веру. — Ага! — сказали они. — Не обошлось-таки без нашего брата Джеймса!

— Стоит однажды Татка в своем ларьке и следит с тоской, как тень небоскреба уползает от нее все дальше и дальше. Жара страшная. Справа динамики ревут, музыкой торгуют, босановой и зайдеко, блюзами и рэпом. Слева — наматрасники антиклопиные продают. Жареным пахнет: пончики, кукуруза, тортильи, кебабы. И посреди всего этого — голодная Татка в сарафане с золотыми розами по лазоревому полю и даже, извините за выражение, в кокошнике.

— Ну уж прямо так и в кокошнике?

— Я не вру: небольшой кокошник типа диадемы. Косы гарлемские висят по бокам, вроде как у Брунгильды.

И подходит к ней моложавый такой джентльмен. Покупает какую-то брошку не глядя. Вообще на товар не смотрит, а смотрит во все глаза на Татьяну. Представляется: Джеймс Морган. Татьяна с ним свою обычную языковую экзекуцию начинает проводить и, даже для пущего эффекту, — прыг сразу во французский. Однако не тут-то было. Джеймс Морган тоже что-то лопочет по-французски и отчасти по-итальянски. Татьяну с ходу начинает называть «Беллиссима», избежав тем самым всяких для себя неловкостей. Я, говорит он, предприниматель и агент по торговле искусством. Меня, говорит, исключительно заинтересовало ваше творчество, Беллиссима. Пойдемте, говорит, пообедаем в итальянском ресторанчике, поговорим об искусстве. Я плачу.

Одет Морган очень прилично, несмотря на жару не в майке, тапочках и шортах, как вся остальная толпа. Легкий льняной костюмчик голубенький. Рубашка розовенькая, розовенький платочек в кармане. Даже шляпа соломенная.

Пошли обедать. Морган рассказал про себя, что в Нью-Йорке он тоже вроде как эмигрант. Родился и вырос на широких просторах Канзаса в простой фермерской семье. Папа-фермер владел территорией размером со Швейцарию, но Морган тосковал среди коров, тянулся душой к высокому; его интересует искусство, жизнь заграничных народов. Он предпочитает общество творческих личностей, таких, как Беллиссима…

— Я понимаю, Беллиссима, что это с моей стороны крайне самонадеянно… Вы — одаренная аристократическая натура, а я всего лишь скромный бизнесмен. Но меня поразил ваш удивительный облик! Аромат древней культуры, который от вас исходит…

Татка почувствовала, что Морган хочет ей предложить не то законный брак, не то сожительство, и с голодухи решила серьезно подумать и над тем, и над другим.

И Джеймс Морган сделал Татке предложение:

— Не хотите ли вы, Беллиссима, начать совместный бизнес? Я займусь деловой стороной, а вы — представительством. Вы будете лицом нашей фирмы. Мы создадим уникальную коллекцию драгоценностей…

Татка немедленно оправилась от матримониальных надежд. Замужем она уже однажды была, за этим самым Гуткиным, который был ростом Татке по плечо, и внешность — плюнуть некуда, но жуткий бабник. Из-за переживаний с Гуткиным она и решила эмигрировать. Так что идея брака ее не очень прельщала. А вот совместный бизнес ей никогда в жизни не предлагали.

— Будем создавать пасхальные яйца в стиле Карла Фаберже! — сказала Татка.

Морган знал это слово: Фаберже. Лицо его осветилось улыбкой. Некоторое время он молчал. Видно было, что в душе его борются надежды и опасения.

— Беллиссима! — прошептал он. — Я задам вопрос, который вам может показаться странным — но не торопитесь, подумайте… А не родственница ли вы Карлу Фаберже?

Всю свою последующую жизнь Татьяна Фаберже гордилась не своими доходами, не магазинами на Пятой авеню и в Далласе (и вскоре открывающимся новым филиалом в Дубаи!), и даже не своим блестящим положением в высшем обществе нашего города Нью-Йорка. Гордилась она тем, что между этим вопросом и ее ответом прошло не более секунды.

— Как? — спросила Татьяна, и взяла Моргана за руку. — Вы знаете?

— Что знаю? — удивился Морган.

Тут Татьянин акцент до такой степени загустел, что дальнейший их разговор напоминал спиритический сеанс. Причем Татьяна, в развевающемся сарафане до полу, размахивая узорчатыми рукавами, изображала собою как бы явившийся дух и бубнила и шептала что-то впечатляющее, но совсем уж неразборчивое и легально ни к чему не обязывающее, то есть неподсудное. Агент же Морган толковал ее бормотание подобно медиуму, подталкиваемый алчностью с одной стороны и желанием все той же неподсудности — с другой.

В результате возникло у них из чистого эфира невыраженное словами не то взаимное понимание, не то взаимное недоразумение: Татьяна является троюродной правнучкой Фаберже, но из сочувствия к бестолковости потребителя будет именоваться в рекламных материалах просто внучкой этого величайшего русского художника, представленного в коллекции Музея Метрополитен.

Следующий шаг был простой: смена фамилии. Морган получил под Татьяну Фаберже очень приличный кредит в банке. Татьяна Фаберже, бывшая Гуткина, в парчовом сарафане и кокошнике, гипнотизировала банковских работников своим голубым николаевским глазом и говорила что-то, а Морган якобы переводил.