Поправка Эйнштейна, или Рассуждения и разные случаи из жизни бывшего ребенка Андрея Куницына (с приложением некоторых документов)

41. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА. 22 АВГУСТА 1942 ГОДА

«Временами останавливаюсь как в игре „замри“ — и не могу двинуться с места; приходит одна и та же мысль, точнее не мысль, а вопрос: неужели где-то вот в эти же секунды происходит то же, чем занимаемся мы, то есть рытье окопов, определение секторов обстрела, маскировка, стрельба, рукопашное „коли!“ — все то же, только всерьез, по-настоящему? Неужели все это предстоит и мне, неужели это не игра; неужели и я — вот эти руки, ноги, шея — неужели и я буду лежать на склоне холма или на опушке леса и ждать настоящей атаки, в которой двинется на меня не вторая рота во главе с капитаном Хакимовым, а живые фашисты, гитлеровская мразь?

(Майор Михнев как-то сказал: „Живой фашист — это недоразумение, которое вы должны будете устранить...“)».

42. АНДРЕЙ КУНИЦЫН ТАНЦУЕТ ПА-ДЕ-КАТР

По праздникам чаще собирались у Алисы Т. У нее была просторная темная квартира в старом доме на Стрелецкой, и мама, которая в необходимых случаях уходила в гости. Это была дама с великосветскими замашками. Она жила как бы в прошедшем времени, и из всех искусств важнейшим ей казалось искусство вести себя за столом, а также во время беседы в гостиной — беседы, не исключавшей и легкий флирт. Не находя отклика своим изящным чувствам в тех сферах, где ей, увы, приходилось вращаться — на трамвайных остановках, в очередях за гречневой крупой, а также в домоуправлении, она решила обучать хорошим манерам сверстников дочери Алисочки — надежды, красотки, вылитой maman.

Начали с танцев.

Ах, старое пианино! Стертые педали... Бронзовые подсвечники — бессловесные сторожа пожелтевших от элегической тоски клавиш... У трех клавиш отлетели ноготки... годы... годы... «Ля-ля-ля-пам-пам пам-пам... Кавалеры приглашают дам».

Красный от смущения, не в силах оторвать чугунные ноги от скользкого паркетного пола и раскинув руки в стороны, будто преграждая дорогу железнодорожному составу, стоял я посреди комнаты под старинной меднохрустальной люстрой и со страхом глядел на Алискину маму, которая придирчиво осматривала каждого кавалера и говорила, поправляя накидку из меха кенгуру: «Не думайте, что па-де-катр такой уж легкий танец. В нем есть свои секреты»... После урока подавался чай.

Возможно, со временем я и разгадал бы секреты па-де-катра — как знать, но после четырех ассамблей кружок распался. А Маха, из-за недостаточно кавалерского роста не посещавший благородное собрание, еще долго язвил: «Браво, юноши! С послевоенной разрухой покончено, пора приниматься за па-де-патиньер!».

Но по праздникам у Алиски было хорошо. Мама тактично извинялась и исчезала (не мама, а мечта!), и в ее отсутствие мы сразу же забывали о своей неуклюжести.

За окном темнело. Вечер-иллюзионист окутывал нас своим сиреневым покрывалом. Пора было садиться к столу; рассаживались долго, вернее, время растягивалось от напряженности, ибо все в тот момент было исполнено тайного и волнующего смысла — и с кем сесть рядом, и напротив кого... Пили из маленьких рюмок кагор — не то чтобы хотелось пить, но так полагалось, провозглашали по-детски шутливые тосты, но где-то в глубине, там, где, наверное, находится душа, шевелилось что-то совсем не шутливое и не детское.

Потом танцевали танго, линду, фокстрот, кто-то выходил на балкон выяснять отношения; а Сеня, который по причине слабой воли не решался не то чтобы на па-де-катр или линду, но даже на дамский вальс, полулежал на тахте, саркастически поблескивал очками и время от времени возвещал: «Все — суета сует».

Вдруг раздавался звонок, и входил кто-нибудь из опоздавших — мокрый от снега и сияющий. Все бросались в прихожую, будто не виделись лет пять, не меньше. Странно: сидишь с человеком в классе, глядишь на его затылок шесть часов кряду — надоел, можно сказать, как горькая редька — и почему-то безумно радуешься, когда он вот так неожиданно — позвонит и войдет!..

Когда все пять пластинок были прокручены многократно, начинались игры: в «мнения», во «флирт», в «откровения». Все ждали «бутылочку», но каждый стеснялся предложить. Наконец, кто-нибудь из девчонок (поразительное открытие: девочки в таких вопросах посмелее ребят!) так вот, какая-нибудь из них спрашивала: «Алиска, а у тебя есть бутылочка?». Вопрос был глупый, потому что бутылки стояли тут же, на сдвинутом в угол столе, но ведь надо же как-то начать... Тут уже ребята, не мешкая, хватали бутылку и молодецки закручивали, а кто-нибудь из девчонок вдруг заявлял: «Только не целоваться»!

— А как же? — возмущался Фред.

— Ну, ладно, можно целоваться, но в щечку! — разрешала иссушенная науками Тася Д., у которой, между прочим, единственный в жизни шанс поцеловаться случался лишь при игре в «бутылочку». — В щечку — и все!

«Ха!.. Ха!.. Ха!..» — канцелярским голосом, с расстановкой откликался Боря Б.

В конце концов все улаживалось; девочки как-то умеют все отрегулировать. Целовались и даже отсылали желающих на кухню...

Мне долго не везло (я утешал себя; больно надо!), а потом крутанула Тася, и горлышко уткнулось в мой ботинок.

— Оживление в зале! — объявил Фред.

Мы вышли в кухню, и Тася спросила:

— Почему ты не танцуешь с Лилькой?

— А что?

— Не чтокай! Ты не видишь, как она переживает?

— Не вижу, — соврал я.

Потом все вывалились на улицу, шли гурьбой по узкой заснеженной мостовой, под фонарями; снег щекотал ресницы и таял на щеках и за шиворотом, но было не холодно и, главное, не было сомнений в том, что эта улица, и фонари, и снег — будут всегда.

43. ДНЕВНИК САШИ КУНИЦЫНА. 3 ОКТЯБРЯ 1942 ГОДА

«Потрясающе!.. Майор Михнев после занятия по баллистике сказал, что параллельные линии пересекаются! Вернее, это не Михнев сказал, а заграничный ученый Эйнштейн, но Михнев называет его великим и говорит, что действительно пересекаются, доказано, правда, в каком-то искривленном пространстве, нам этого не увидеть. Но, в общем, поправка верная. („Ничего себе поправочка“ — сказал Саркисянц). Напишу папе — пусть поломает голову!».

44. АНДРЕЙ КУНИЦЫН О НЕОБЫЧНОМ ДНЕ,ТЕТЕ ВАНЕ И СНОВА О СИЛЕ ИСКУССТВА

В филармонии давал концерт итальянский дирижер. В то время культурные связи были не слишком оживленными, и на душу населения приходилось значительно меньше итальянских дирижеров, чем сейчас...

Весь день, с утра, был особенным. Теплынь, весна, нарядный по случаю дня рождения Витольд Николаевич -старый учитель русской литературы. Вот кого мы признавали безоговорочно! Справедливый - раз; стройный, высокий, седой - два («прелесть» - говорила Алла К.); к учебнику относился иронически - три; обращался к нам на «вы» - четыре; а когда на новогоднем вечере он со своей старушкой Ольгой Николаевной, географичкой, прошелся три круга в мазурке - мы ахнули!

Сегодня он был великолепен - после переклички захлопнул журнал и сказал:

«С вашего позволения я никого вызывать не буду. Образ Кабанихи препарируем в понедельник. А сейчас, барышни, сделайте серьезные лица. Я буду читать стихи!..»

Что еще было сегодня интересного? Явился Фред. С ним всегда что-нибудь случается. Неделю назад он ехал из школы на «десятке», но не внутри, а снаружи, на «колбасе». За трамвай он держался одной рукой, во второй реяла скрипка. Как всегда, некстати откуда-то возник завуч. Он переходил улицу, (между прочим, в неположенном месте) и увидел Фреда. Когда их глаза встретились, Фред отпустил трамвай и упал. Трамваю и завучу - ничего, а у Фреда сотрясение мозга... И вот он, наконец, явился; причем, такой гордый, будто свалился не с «колбасы», а с «Эмпайр стэйт билдинга».