Пора летних каникул

Комиссар ушел, а бойцы долго еще толковали его слова. Очкарик (комиссар уже обзавелся ласковым прозвищем) всем понравился.

— Мужи-ик!- коротко охарактеризовал его Вилька, вкладывая в это слово огромный смысл.

— «Забоится трусить»,— в раздумье повторял Глеб

Комиссаровы слова.— Толково сформулировал. Говорят,— секретарь райкома...

Лучше всех, однако, отозвался об Очкарике помалкивавший до того Ткачук.

— Вин не начальство, хлопцы, вин — батько ридный. В разговорах мы долго не замечали, что орудийные

раскаты стали явственней, гулкие удары переплетались с частым татаканьем, казалось, где-то там, за пригорком, строчили, захлебываясь, гигантские трещотки.

— Пулеметы!—Ткачук вроде бы удивился.

— Опять угадал,— подзуживал его Вилька.— До чего ж ты головастый, Ткачук, форменный академик!

Завязалась словесная перепалка, но тут в небе появился немецкий «кузнечик»—голенастый, неуклюжий самолетик,— и всем нам стало уже не до острот. С минуты на минуту жди «юнкерсов».

Они пожаловали, когда батальон миновал пустынное село и показались разбросанные там и сям батареи, ведущие по фашистам жидёнький огонь. На наших глазах на месте, где,стояло одно орудие, прикрытое маскировочной сетью, взметнулась дымная земля, неподалеку от других с грохотом вырастали черно-рыжие столбы — повыше, пониже...

— Пушками и минометами кроет, собака,— констатировал командир отделения.— Вот зараза, елки-палки...— Миляга поперхнулся, крикнул протяжно:— Воо-здух!..

Батальон бросился врассыпную. Девятка «юнкерсов», оглушительно воя, кинулась на нас со стороны солнца. Посыпались бомбы.

Я плюхнулся в канаву, судорожно огляделся. Рядом невозмутимый Миляга, опрокинувшись на спину, целит из винтовки в небо. Тронулся, что ли, человек? Чуть подальше боец в каске прилаживает на пеньке «дегтяря»... Повсюду — хлопки винтовочных выстрелов, пулеметная скороговорка. Вот, оказывается, как бывает! Интересно. А главное,— не так боязно.

«Юнкерсы» продолжали разбойничать. Бомбили, однако, не прицельно — с опаской, видно, их уже приучили. Миляга методично постреливал в небеса. И я" лег на спину, выпустил обойму. Не для того, чтобы сбить, а за компанию. И самочувствие совсем другое. Вроде на равных получается: они — в нас, мы — в них.

Но что это?! «Юнкере» повалился на крыло, задымил... А ведь его сбили! Ура!.. Сбили!

В небе распустился один белый купол, другой, третий... «Юнкере», беспорядочно переворачиваясь в воздухе, грохнулся у околицы села, превратившись в огромный столб черного дыма, будто злой сказочный джинн вырвался из бутылки. С той только разницей, что фашистскому джинну амба!

Уцелевшие «юнкерсы» удрали: не понравилось им наше угощение.

«Наше»! Честное слово — наше! И я ведь стрелял. Кто докажет, Что, мол, именно он сбил фашиста? Мы, мы сшибли!

Я вскочил ц, размахивая винтовкой, пустился в пляс«.

— Сшибли!.. Сшибли!.. Утихомирил меня Вилька.

— Перестаньте шаманить, синьор!— весело вскричал он и хлопнул меня по шее.— Ходить по газонам строго воспрещается.

Подбежал Глеб, потный, довольный.

— Айда, ребята, фашистов ловить.

Неподалеку от нас, подгоняемые легким ветерком, опускались три парашюта.

Летчиков положили рядышком. Они лежали, а вокруг толпились красноармейцы, разглядывавшие врагов с болезненным интересом. Многие, как и я, впервые видели фашистов, да еще мертвых — их подстрелили в воздухе. Старичок генерал, высунувшись из «эмки», о чем-то разговаривал с комиссаром. Очкарик возбужденно размахивал руками. Потом он быстро, почти бегом, направился к нам, легко прошел через толпу и наклонился над летчиками, словно его все еще не оставляла надежда, что кто-нибудь из них жив.

— Спеклись, товарищ комиссар,— послышалось из толпы.

Очкарик поднял голову. Лицо у него было сердитое, а глаза щурились, не то гневались, не то улыбались.

— «Спеклись!»— передразнил комиссар.— Удружили, чертушки. Таких «языков» укокошили! Была ведь команда прекратить огонь. Нет, палят, как оглашенные... Что? Команды не слышали? Так я и поверил.

— Злость взяла. Они-то нас не жалели.

— Ладно уж,— комиссар махнул рукой — что, мол, теперь поделаешь.— Но в другой раз пеняйте на себя, будем взыскивать со всей строгостью.. .

Комиссар приказал обыскать летчиков и удалился.

Я стоял и смотрел на мертвецов, как .завороженный. Передо мной лежали как будто обыкновенные парни, старше меня, Вильки и Глеба года на два:на три, не больше. Один блондин, другой брюнет, третий... этот даже похож на Глеба — русый, широкоплечий. Враг, фашист, представлялся мне кровожадным получеловеком, с клыками, обагренными кровью. Разумом я понимал, что это лишь игра воображения; мне приходилось видеть немцев — специалистов, работавших на наших стройках,—-вежливых, чадолюбивых, аккуратно одетых людей. Какие уж там клыки! Но возмущенная душа твердила: «Немцы, приезжавшие к нам на стройки,— это другие немцы. А те, что бомбят госпитали, разрывают бомбами детей, те, которые убили Павку,— это немцы-фашисты, садисты, людоеды!»

Мстительное чувство горячей волной прилило к голове, по спине пробежал озноб.

Звери! Убийцы! Звали вас, да?! Звали?.. За что убили Павку? За что?! Так вот же вам! Не ушли от расплаты!

— Сволочи,— послышался голос Вильки. Он стоял рядом и тоже разглядывал убитых.— Сколько народу погубили!..

Я вздрогнул и посмотрел на Вильку. Глеб потянул меня за рукав.

— Ладно, налюбовались, хорошенького понемножку,— он хмурил брови, и это был верный признак, что. он о чем-то напряженно, мучительно размышляет.

Послышалась команда, мы построились. Сводный батальон грузно зашагал навстречу неизвестности.

Жара спала. Батальон втянулся в перелесок и остановился— впереди был передний край: наспех вырытые окопы, упирающиеся слева в тихое озерцо, пулеметные гнезда, три танка (один спрятался за стогом сена, два — на опушке перелеска). Позади окопов притаились в кустах «сорокапятки».

На правом фланге окопы кончались у сжатого поля, покрытого золотистыми шапками скирд. За полем виднелся хутор, а дальше —стена кукурузы, прорезанная в двух-трех местах тропинками.

Нашему батальону повезло, мы заняли уже готовые окопы, а их бывшие хозяева, неразговорчивые тихие люди, ушли к хутору. На прощанье они сообщили, что фрицы ведут себя спокойно. Изредка, правда, бросанёт мины; если кто нахально разгуливает перед окопами — режут пулеметами; случается, что и бомбят. Но в общем жить можно. Самое главное, не прут. Должно быть, выдохлись.

Вилька, услышав новое прозвище фашистов, пришел в восторг.

— Все, крышка гитлеровским воякам!— доказывал . он нам, усевшись на дне неглубокого окопа.— Раз они «фрицы»... Все ясно. Теперь фрицам хана. С германом трудно воевать, даже страшновато. Звучит свирепо — герман! С Гансами — куда ни шло. Гансы! Уважительно вроде. А с фрицами... Нет, я, кажется, лопну от смеха. Сражаться... с фрицами!