Пора летних каникул

— Не бойся, Юра. Родители Павлика и Глеба пока не знают. Но родителям следовало бы сказать...

Вильку мы разыскали в путанице железнодорожных тупиков, заставленных вагонами и проржавевшими паровозами. Он присвистнул, узнав о папином сюрпризе.

— Мне, бы таких предков,— сказал он.— Выручил Антон Васильевич, молодец! Я уж не знал, что и делать. Охрана гонит, санитары гонят. Никакого уважения к человеческому достоинству. Толковый дядька — твой папаша.

—Да,— согласился Павка и вдруг встрепенулся.—А моим... твои не звонили?

.— Нет. Но мама сказала, что лучше бы... Павка замахал руками:

— Что ты!.. Что ты!.. Отец — он поймет, а мама!.. Такое подымет — ужас! Она у меня хорошая, но суматошная. Слабая она.

—. А мой отец,— Глеб вроде бы размышлял вслух,—-человек с норовом и,не шибко грамотный. Ему и отлупить ничего не стоит. Он добром не отпустит — я его знаю.

Лучше всех чувствовал себя Вилька. Ему стало даже весело. Подмигнув, он сДелал жест, мол, пожалуйте в трамвай, запрыгнул в вагон и уже на ходу объявил как ни в чем не бывало:

— Итак, мальчики, сегодня вечером. Вопросов нет?

Незадолго до комендантского часа мы собрались в саду. К трамваю решили пробраться задами. Провожали нас папа и мама. В жизни бы не подумал, что все обойдется так тихо. Папа держался молодцом — шутил, учил наматывать портянки, посмеивался над нашим видом. Мама, конечно, плакала, но тихо. И больше ничего. Только изредка повторяла:

— Береги себя, Юрик... И вы... тоже берегите. Возле углового коттеджа она остановилась. Дальше мама и папа не пошли. Они обняли меня, и. я заплакал.

— Держись, сынок.

Потом мы шли городским садом. Й. вдруг мне страшно, нестерпимо захотелось взглянуть на них еще разок. Бросив ребятам: «Подождите меня минуточку», я побежал назад.

...Возле углового коттеджа билась в истерике женщина. Около нее суетился пожилой человек и все приговаривал плачущим голосом:

— Успокойся, мать!.. Ну же... не надо, прошу тебя... Я не сразу узнал своих родителей. Их быстро обетупили любопытные.

Опрометью помчался я к ребятам. Хотелось реветь, орать во все горло, но я только хрипло дышал.

Трамвай долго дребезжал и звякал, пока докатился до вокзала. А там мы попали в людской водоворот. Беженцы сидели на узлах, носились с гремящими чайниками, ежесекундно перед глазами мелькали военные, которым мы старательно козыряли, а те не обращали на нас внимания.

Против ожидания, вид у нас был довольно приличный. Только гимнастерки сзади, из-под ремня, торчали смешными хвостами.

Мы устроились на полу, за желтой вокзальной скамейкой, и малость огляделись. Вилька ушел на разведку.

Сидели мы тихо. Разговаривать не хотелось. И вообще, если на откровенность, в глубине души каждый хотел услышать:

«А что, может, по домам, а?» Впрочем, это я так думал. Ну еще, возможно, Глеб. Но не Павка. Этот не такой.

Вокзал, бурлил, галдел. Пахло немытым бельем, сапожной смазкой и дезинфекцией.

Вечер густел, наливался чернотой, загорелись тщедушные синие лампочки. Вилька не возвращался.

— Где его носит?—возмущался Павка. В голосе его чувствовалась тревога.—Вот что, ребята, пойду-ка его поищу.

Глеб тяжко вздохнул:

— Скорей бы уж...

В глубине души я надеялся, что Вильку задержали. Надеялся и проклинал себя за это.

Вильку не задержали. Он прибежал, выпалил с азартом:

— Порядочек... Метрах в ста за водокачкой эшелон. В темноте сесть в него пустяки, а утром... утром разберемся!

Спотыкаясь о лежащие на полу чемоданы и ноги спящих людей, мы кинулись из зала ожидания. Чтобы не потеряться в темноте, держались за руки.

Неподалеку от насыпи присели отдышаться. Вилька и Павка, дрожа от нетерпения, приговаривали:

— Сейчас... сейчас, ребята. Глеб огорошил:

— Эшелон точно идет на фронт? Не в Пензу?

— Дурак!— прошипел Вилька — Вон где паровоз — спереди.

— Паровоз всегда спереди... Да и как мы сядем? Кто нас в вагон пустит?

— Пустят.

Павка сказал это для бодрости. Действительно, кто нас пустит?

Мы сидели и ломали головы, как же все-таки забраться в теплушку. На насыпи показались три силуэта, они быстро двигались вдоль эшелона. Павка сгреб нас за шеи и прижал к земле.

— Тише... Кажется, папаша мой объявился. Раскатистый баритон с начальственными нотками угасал в темноте:

— Да... на фронт... Оставил письмо... Четверо... Прошу немедленно принять...

Тут на наше счастье завыли сирены, тревожно, задыхаясь от волнения, загудели паровозы — на вокзал налетели «юнкерсы». Залаяли, как бешеные, зенитки, огневые струи пулеметных трасс прострочили тьму, где-то на дальних путях загромыхало, к небу взвился.лохматый огненный язык...

Началась бомбежка.

Мы распластались на мазутной земле. От железной дороги бежали люди и тоже валились ничком, стараясь укрыться от осколков — это были красноармейцы из эшелона.

Как только ушли «юнкерсы», бойцы стали подниматься, отряхиваться, послышались шутки:

— Здорово жарит, подлец. Как в баньке. Веника не надо.

— От, щучий сын! Цигарку из-за него потерял.

— Не проглотил часом цигарку-то со страху?

— С чего это — не пойму — штаны трясутся!..

Вновь загундосили моторы. Павка громко прошептал:

— Ребята, за мной — в вагон. .

Мы вскочили. Заслышав зловещий свист, опять плюхнулись на землю. Взрывы ударили совсем рядом. Кто-то потянул за рукав. Я вскочил. Меня продолжали волочить за рукав. Кругом стоял грохот и свист...

Как я очутился в вагоне — не знаю. Помню только, что вагон вздрагивал и скрипел. Потом я оказался под нарами. Рядом вплотную лежали ребята. И все мы вздрагивали, как наш вагон.

Наконец отбомбилась и вторая волна «юнкерсов», утихли зенитки. Командирский голос, подхваченный, как эхом, другими голосами, пропел: