Пора летних каникул

— Красные .солдаты! Красные солдаты! Ваше сопротивление бессмысленно. Бросайте оружие. Ваша армия не существует. Через две недели падет Москва. Подумайте о своих семьях. Непобедимая германская армия раздавит вас. Даем пять минут на размышления. Помните: наш штурм — ваша смерть.

Из репродуктора разлилась шустрая песенка, которая, по замыслам фашистских пропагандистов, особенно ярко рисовала все прелести капитуляции. Динамик надрывался голосом Лещенко:

У самовара я и моя Маша,

А на дворе совсем уже темно....

Кончилась пластинка — новая песня, такая милая, родная песня:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой,

Выходила на берег Катюша...

У Глеба вдруг сморщилось лицо, брызнули крупные слезы.

— Катя!.. Катя... Я вам покажу Катю...— он рванулся к пулемету.

— Стой!.. Балда!—Вилька и Юрка навалились на Глеба, отдирая его пальцы от рукояток «максима».— Комбат кокнет, раскроешь... Стой, сумасшедший.

Глеб упал ничком на дно окопчика, рваная гимнастерка трепетала.

—- Катя... Катя... У, гады... вашу мать!.. Катя...

Наконец он утих. Тяжело дыша, Вилька и Юрка в открытую размазывали по щекам слезы. Вместе с грязью.

Со дна окопчика приподнялся Глеб. В глазах его, зеленых, больных, мерцала ненависть. Он сказал тихо:

— Поклялись отомстить за Катю?

— Сделаем,— Вилька вздохнул.

— Ну чего, чего они не прут, паразиты!..

И они поперли..

Танкист со шрамами на лице так тогда и не забрался в башню. Атака сорвалась. Крохотный кусочек металла, износившийся в походе, отказался служить войне. Чтобы, заменить его, требовалось время.

— Придется атаковать с одним, танком, — сказал гауптман.

— Это исключено, — возразил майор, закуривая сигарету.- Я головой отвечаю за своего подопечного, «за славного мальчика», как — изволили выразиться. Потерпите, гауптман, часом раньше, часом позже...

— Не до ночи же мне с ними возиться.

— Послушайте, гауптман, оставьте их в покое, дайте спокойно унести ноги. Ну что за честь убивать полуубитых? Их прикончат другие.

Молодой человек покачал головой.

— А приказ? Можно было бы, конечно, откоординировать действия с левобережным гарнизоном, но... Вы, разумеется, понимаете, господин майор. Слишком много чести для горстки оборванцев. Впрочем, я человек, гуманный. Пока чинят вашу коробку, я сделаю еще одну попытку... Крамер! Подскочите на рокадную дорогу. Там катит много всякого добра. Если встретите щенков из питомника... ну, вы понимаете, существуют вояки с громкоговорителями... Возьмите мою машину.

Майор-танкист присел в сторонке и принялся тянуть из фляги коньяк. Немного погодя предложил:

— Гауптман, давай-ка на брудершафт, а?

— После боя, господин майор. После боя.

...Кончилась «Катюша». Подождали еще пять минут.

Смеркалось.

— Упустите вы их гауптман,—издевался танкист, — ей-богу, упустите.

Гауптман бросил со злостью:

— Можете поспать в своем танке. Мы займемся ими с вашим подопечным.

Золотоволосый мальчик, так и не вылезавший из башни, стоял, высунувшись по пояс. Он не слышал разговора; старших офицеров. Он рвался в бой.

Пьяный танкист молча отправился к своей машине. Вернулся, сказал:

— Гауптман, дайте на пять минут огня, прижмите их к земле. Танк мой уже в порядке.

Глеб сидел на дне окопчика, и губы его шевелились: «Катя... Катя...» Юрка принялся нянчить руку. Вилька угрюмо молчал.

Пропела первая мина, другая...

— Все, поперли!— вскричал Вилька и вроде бы даже обрадовался. Глеб, не замечая взрывов, вцепился в пулемет.

Немцы ворвались на пепелище. Впереди них ползли, громыхая, неумолимые, стальные чудовища. Они поводили, короткими хоботами и, не спеша, плевались смертью, резали пулеметными косами.

Майор-танкист знал свое дело. Он вовсе не собирался задерживаться в развалинах деревеньки. Надо прорваться к. реке, отрезать путь бегства. За ним, переваливаясь, на ухабах, рычал второй танк, бежала железно-головая пехота.

Головной танк дополз до околицы. В полусотне метров сквозь космы плакучих ив маслено поблескивал Ингулец. Парнишки-пулеметчики торопливо катили по овражку дребезжащий «максим». Они опаздывали. На левофланговую позицию не поспеть. Все!

. ...Пулеметчики не видели, как из ямки вырос долговязый нескладный боец и на глазах у обалдевших гансов, высоко, по-журавлиному вскидывая ноги, быстро побежал к головному танку. На вытянутых руках боец бережно держал расписной глечик.

Никто ничего не понял. С заднего танка панически рыкнул пулемет. Пули пробежались возле ног странного бойца. Долговязый рванулся, догнал головной танк и швырнул глечик на корму.

Это был глупый поступок — швырять в стальную махину глиняным горшком. Так по крайней мере подумал юный танкист. Автоматчики мигом срезали красного солдата. Охваченный азартом, ударил из пушки и танкист. И уж это было совсем неумно — снаряд чуть не угодил в командирскую машину. Юнец-танкист перевел было дух -—и обомлел: на корме майорского танка суетились багровые язычки.

Золотоволосый ужаснулся.

В следующую секунду танк его вздрогнул, потрясенный взрывом; пронзительно вскрикнул и умолк механик-водитель. В суматохе экипаж не заметил другого самоубийцу, приземистого, широкоскулого. Он выметнулся из-за коптящих руин со связкой гранат в руке, тут же согнулся пополам, прошитый автоматной очередью, пробежал по инерции несколько шагов и рухнул под танк.

Да, русские имели свои понятия о правилах ведения войны.

Автоматчики попятились, залегли.

Головной танк горел гигантской свечой, затем в его утробе что-то ухнуло, должно быть, взорвался боекомплект.

Дикий поступок смертников потряс юного танкиста. Теперь он понял, что такое настоящая война; понял слишком поздно. Скорей, скорей из стального гроба! Куда девался наводчик? К черту его! Скорее — вон.

И золотоволосый воин совершил свою последнюю глупость, за которую заплатил дорогой ценой,— он откинул крышку башенного люка, рванулся наружу.

Ему следовало бы ускользнуть низом, скрытно. Именно так и поступил наводчик, многоопытный вояка. Так поступили танкисты головной машины. Они обгорели, но остались живы. А юный сверхчеловек, по пояс высунувшись из башни, отвешивал сейчас нелепый земной поклон, как бы благодаря русских за науку.