Пора летних каникул
Шрифт:
— Шибко ты идейный,— фыркнул Вилька.'
И вот Тут-то Глеб рассердился. Неизвестно, почему:
— Дурак! Думаешь, если золотой клык вставил, так уж...— Глеб осекся: он понял, что спорол глупость.
— Давай-давай,— в голосе Вильки что-то дрогнуло.— Валяй дальше. Говори... Вот, мол, какой я, Глеб, хороший человек. Трудовой элемент со стажем, орденоносец, анкеточка y меня — загляденье. Под судом и следствием не бывал, И друг мой, Юрочка,— пай-мальчик: в царской армии не служил, с беляками не знался, а главное,—заметьте это, пожалуйста, возьмите на карандашик,—не было у Юрочки никогда колебаний в проведении генеральной линии. И осенью Юрочка поступает в театральный. А если провалится... в университет
Вилька вдруг умолк. На душе у меня стало тоскливо-тоскливо, потому что я понял: Вилька сейчас плачет. Не навзрыд, а так— про себя, внутренне. И Глеб понял. Он словно язык проглотил. Умник! Брякнул чушь, а теперь выпутывайся. Да и как?
Помог Вилька. Он опять заговорил — хрипло, с трудом:
— Чистенькие... Я и сам был чистенький... Еще какой чистенький. Человек к ним — всей душой. Заботится... Как бы не запачкать. Домой к ним лишний раз не заглянешь. И сегодня... битых два часа сидел... ждал. Думаете, зачем я к вам пристыл?.. Тоже человек. От корешей сбежал —они на мокрое дело целились. Нарезал сюда. Притопал. Один, как волк... Вижу, однажды вечерком,— ангел идет, и часы у него на руке. Зачем,— думаю,— ангелу часы? Непорядок. Не по форме одет ангел. Сделал заявку, а ангел спрашивает: «Нож у тебя есть?» Удивился я, отвечаю: «Меняться хочешь? Давай. Так и быть, махну "перо на часы». Тогда этот ангел—смехота одна!—и ляпнул: «Я не к тому, чтобы меняться. Коли есть у тебя нож, значит, ты трус. Не отдам часов. Не боюсь тебя. Понял?»
Вилька коротко хохотнул и продолжал—уже спокойнее:
— Стоит ангел, петушится, а у самого брючки подрагивают. И так мне его вдруг жалко стало! Телок, сущий телок. Его, наверно, дома так воспитали — насчет ножа. Витает себе в облаках, порхает. Хорошо хоть, на меня нарвался. Финяк свой я давным-давно выкинул— насмотрелся, как он иной раз сам в лапу прыгает, особенно когда лапа эта под градусом или к дурной голове приделана... Так, значит, стою и размышляю: «Дурак-человек, а если б ты на зверя-урку напоролся? Железка в желудке— и хана!» И что самое смешное, стоит и ждет, чтобы ему приложили. Нет, чтобы дать мне по удостоверению личности или еще покрепче, да и рвануть когти. С финкой-то шутки плохи... Тут уж я не утерпел, вмешался.
— Да ты, Вилька, на меня не нападал. Разве мог я тебя ни с того ни с сего ударить! А насчет ножа... Я приемы знаю. Глеб меня научил, а его учил японец Осияма.
— Прие-о-о-мы!—протянул Вилька и фыркнул.—Они, знаешь, где хороши?.. В культурной обстановке: коврик, судья, девочки охают-ахают. А когда..; Да что долго толковать: нож — всегда нож. Запомните это, джентльмены.— Вилька зевнул, с хрустом потянулся и, все еще позевывая, закончил:—Светает, мальчики. Пора на боковую. И вообще... пора прощаться. Наобщался я с воспитанными детишками до тошноты. Даю винта в город Свердловск. Сегодня я всякой чепухи навалом выдал... Простите великодушно, синьоры. Спьяну и не такое выкинешь.
Вилька поднялся со скамейки, опять сладко потянулся, бросил через плечо:
— Так я, значит, поплыл. Гуд бай, кабальерос, не поминайте лихом.
Вразвалочку зашагал он по аллее, просвеченной молодыми лучиками. Молчавший до этого времени Глеб вскочил и в три прыжка догнал Вильку, схватил за плечо.
— Ручки!.. — огрызнулся Вилька.
— Я т-тебе покажу ручки!— Глеб рванул его за плечо и почти силком потащил назад к скамейке.— Садись...
Садись, тебе говорят!..— А ты не лапай... Чо те надо?.. Давай без рук, а то ка-ак врежу-чимя свое забудешь!
Глеб все же усадил Вильку, сам сел и, отдышавшись, произнес угрюмо:
— Вот что, друг, кончай зевать и ломать комедию, мне твоя клоунада—как собаке пятая нога. Никогда не говорил, что ты мне друг. А сейчас говорю: друг. И Юрка тебе друг. Ясно, кабальеро? А раз так, черта лысого мы позволим другу дать винта в Свердловск. Хватит слоняться. Завтра утром мой папаша сделает из тебя реквизитора. Подрепетируешь — в номер введем, а пока покрутишься в униформистах, лонжу научишься держать.
Лицо Вильки судорожно передернулось, но он тут же взял себя в руки. Прищурив шальные свои чуть раскосые 'глаза, он перебил Глеба:
— Джентльмены, если вы не из общества защиты животных, то тогда вы попросту литературные домушники, То, что вы сейчас мне рассказали,—грубая переделка широкоизвестной притчи о блудном сыне...
Я слушал их обоих, и сердце мое колотилось тяжко, гулко, словно в груди били молотком по кувалде. Умница Глеб. Как же я, растяпа, раньше не сообразил? Можно было сказать цапе. Он устроил бы Вильку на ГЭС, на «Запорожсталь». А что если Вилька откажется!..
— Брось трепаться!—послышался голос Глеба.— Самолюбие .тут ни при чем. Ты же парень—гвоздь! Не дурак. Школу экстерном кончишь. Не захочешь в цирке— дуй в студенты. Тогда и для тебя— везде дорога. Соглашайся, если ты нам друг...
— Соглашайся, Вилька!— заорал я не своим голосом и в порыве восторга припал к его плечу.
Вилька то краснел, то бледнел, быстро-быстро моргал глазами. Неловко смахнув со лба капельки, он, наконец, выдавил из себя:
— А... возьмут?.. Беспризорник я... карманник... Глеб радостно рассмеялся.
— Возьмут. У нас в цирке много из беспризорных. А нынче они— парни что надо, настоящие артисты. Цены нет.
Вилька посмотрел на Глеба, потом глянул на меня, вздохнул— глубоко, прерывисто.
— Вот как... так, значит...— пробормотал он и вдруг заплакал горючими слезами по-детски навзрыд.
— Виль... друг... вот и хорошо,— глаза Глеба затуманились.
А я, почувствовав, что и сам плачу, вновь припал к Вилькиному плечу:
— Вилька!.. Ну и лошак ты, Вилька... Лошак, лошак!..
А он не обижался. Только шмыгал носом и ничуть не стеснялся своих слез.
Господи, до чего же сегодня счастливый день! Мне не* подвилось семнадцать лет! Я окончил школу! Вилька!..
Спать совсем не хочется. Хочется думать, мечтать. До чего хороша жизнь! И вот я сижу возле радиоприемника я думаю, думаю. Обо всем. О школе, о театральном, • Глебе с Вилькой и о Броне... А как мне повезло с папой* мамой!
Я вернулся в четвертом часу утра. Осторожно, чтобы не разбудить родителей (когда я возвращался поздно, они делали вид, что спят, а я —будто верю этому), прошмыгнул через палисадник и влез в свою комнату прямо в окно.
Влез и ахнул. На письменном столе, вместо задрипанного «СИ-235», смахивающего на большую квадратную консервную банку, стояло, сияя полировкой и золотистой стрелкой шкалы, чудо радиотехники— «6-Н-1»!
Милые папа и мама...
Я подбежал к приемнику, включил его... чуть слышно -застонали скрипки — неведомый Бухарест наизнанку выворачивал перед миром ночную жизнь своих кабаре.
В окне показалась улыбающаяся морда Жука, здоровенного приблудного пса, черного, как уголь, и голубоглазого. Я поманил его. Он впрыгнул в комнату и свернулся калачиком у моих ног.
Бухарест стонал, рыдал... А я думал, вспоминал, мечтал.
Счастливый день!.,
Я покрутил стрелку шкалы... Пусто в эфире. Тишина.