Пора в отпуск

Учителя сработали слаженно. Учеников мигом разогнали по классам, двери завалили партами и прочей мебелью, закрыли на ключ, подпёрли швабрами, забаррикадировали, как могли.

Нас, второклашек, заперли в отдельном коридоре. Учительница держала оборону возле стеклянной двери. Если бы Гриша рванул в наш коридор, она вряд ли бы устояла. Но начальные классы мститель проигнорировал и прямиком направился убивать обидчика.

В кабинете химии уже никого не было. Урок давно закончился. Киллер с досады расколотил окна молотком, прошёлся по лабораторной посуде, досталось портрету Менделеева и его знаменитой таблице, которую искренне ненавидит уже не одно поколение школьников. Ворвался в лаборантскую, захватил бутылку с серной кислотой. Прибавил её к своему арсеналу.

А Мишка всю суматоху пропустил. Курил за забором школы с корешами. Вернулся перед уроком, а коридоры пустые, классы заперты. Школа будто вымерла. Война что ли?

И тут в другом конце коридора показался Гриша. Увидел обидчика, заорал, поднимая над головой топор. Мишка соображал быстро, а бегал ещё быстрее. Поэтому следующие полчаса держал запыхавшегося киллера на расстоянии от своего драгоценного организма. Бегал от него по коридорам, ещё и орать что-то провоцирующее не забывал.

Гриша выдохся. Был он парнем неспортивным, слабым здоровьем. Устал. Бутылку с кислотой разбил, нож потерял. А обидчик маячит перед носом, недосягаемый. Обидно.

Между тем на телефонный звонок испуганного директора в школу примчалась небывалая сила – два милиционера на жигулях с мигалкой. Переговоры с террористом вести не стали. Выловили в одном из коридоров, с размаху дали дубинкой в лоб и разоружили.

Потом, конечно, был скандал. Мишку исключили из пионерской организации, Гришу выперли в школу для «особенных» детей. А вот основные обидчики аутсайдера отделались лёгким испугом. Кстати, основное отличие от современной школы. За этот инцидент не уволили директора, никто из преподавателей не пострадал, даже с химички премию не сняли.

Так что теперь, когда я смотрю по телевизору про очередной расстрел в американской школе, вспоминаю топот ног одинокого подростка по коридорам, тень с топором на хрупкой стеклянной двери, испуганную толпу первоклашек и то, как молилась юная учительница начальных классов, комсомолка и атеистка до того памятного весеннего дня 1986-го года.

Синие цветы

Отец умер так внезапно, что Катя и на похороны не успела. Пока древние старушки-соседки отыскали её телефон, пока начальник решал отпустить ли её с работы в самом начале сезона заказов, пока билеты на поезд покупали. Приехали, когда отца уже опустили в яму на окраине сельского кладбища. И даже торопливая осенняя травка на холмике пробиться успела.

Катя поплакала над свежим крестом, пахнувшим сосновой стружкой. Витька стоял в стороне, скучал. Но приличия соблюдал. Тестя он видел редко, поэтому сейчас ничего, кроме этой самой скуки, не чувствовал. Походил вдоль ограды, почитал имена на соседних надгробиях. Заметил интересную закономерность. В деревне жила когда-то большая семья. На половине сельских надгробий стояла одна и та же фамилия «Дубина». Причём на старых, замшелых надгробиях, тех, что установлены до 1939-го, фамилия писалась «Дубино». Потом пришли русские, выдали документы. Советский чиновник-паспортист то ли перепутал, то ли нарочно перекроил «ДубинО» в «ДубинА».

– Кать, пошли что ли?

Катя встала, утёрла слёзы платком, отряхнула юбку.

– Пошли.

Молча поднялись по косогору. Витька сопел и ворчал насчёт машины. Он непременно хотел приехать в деревню на машине, показаться незнакомым местным, похвастаться. Но Катя уже взяла билеты на поезд и муж неохотно уступил.

Шли по знакомой с детства тропинке, мимо избы тётки Марфы, у которой была корова, куда каждое утро бегали за молоком.

– Катя, к тётке Марфе!

Хватаешь авоську, мокрую скрипящую трёхлитровую банку, только что помытую матерью. Бежишь сквозь крапиву, и она жжёт босые ноги. А тётка Марфа уже подоила, достаёт застиранную марлю, метко льёт из ведра в банку. И отдельно наливает в стакан.

– Попей, Катенька. Полезно парное.

Молоко пахнет коровой, пузырится. Катя закрывает глаза и одним махом осушает стакан. Вытирает молочные усы. Тётка Марфа смеётся. Своих детей ей Бог не дал, вот и стоит теперь её избушка пустая, тёмная, покосившаяся. Крапива в рост человеческий вымахала, окна закрывает, на огороде, когда-то аккуратном и прополотом, – бурьян да лопухи. А сама тётка Марфа где-то там, на погосте, там же, где теперь и отец.

Дом колхозного сторожа дяди Григория. Тоже слепой, почерневший. Крыша провалилась. Дядя Григорий энтузиаст был. Ездил по стране, привозил в свой сад какие-то диковинные саженцы, переписывался с садоводами из Прибалтики, Средней Азии. Росли у него южные персики, виноград, в парнике желтыми мячами лежали дыни, а уж после таких чудес редкостные яблоки-груши и разговора не стоили. Даже как-то корреспондент приезжал районной газеты, заметку про дядю Григория писал. «Мичурин из села Н.». Так себе фантазия у корреспондента, недолго думал над названием.

По осени дядя Григорий ведрами выставлял урожай за ворота – берите, кто хотите. И детвора со всего села сбегалась трескать эти огромные сладкие яблоки, хотя у самих под окнами яблони до земли клонились. Сейчас и следа не осталось от этого чудесного сада. Торчит из бурьяна какая-то кривая сухостоина, да гниют на земле поваленные ветром яблоневые стволы.

Дом тёти Светланы. Заколоченный, но подкрашенный, забор целый. Дочка тёти Светланы, схоронив мать, продала дом каким-то дачникам. Те первым делом сбросили со столба аистиное гнездо. Мол, от птиц мусора много, шума, весь двор загадили. Аисты гнездились у тёти Светланы лет пятьдесят. Прилетали каждую весну из чужой Африки, радостно щёлкали клювами, танцевали. Катя маленькая вместе с дочкой Светланы бросали им хлебные корки. Аисты из вежливости брали.

Когда гнездо разрушили, тоже прилетали. Постояли, глядя на разорённый свой дом, и улетели. Унесли прочь счастье.

Вот и родительский дом. Над кустами одичавшей сирени торчит серая шиферная крыша с высокой трубой. Катя даже приостановилась, не решаясь сделать следующий шаг.

Сколько не была здесь? Стыдно сказать. Года четыре точно. Всё как-то не хватало времени. Зимой думала: «Вот лето наступит и поеду». А летом – отпуск. Витька доставал путёвки в Египет или Турцию. Ехали. Потом надо было отрабатывать потраченные у моря деньги, входить в колею размеренной рабочей жизни.

Отец звонил раз в неделю. Дежурно отвечала, что всё хорошо. Работаю, устаю. Отец жалел, звал. Обещала, но так и не приехала.

Катя сжала зубы и шагнула. Присмотрелась – и ахнула. Защемило сердце, слёзы снова подступили к глазам. На стене дома распускались огромные и причудливые цветы синего цвета.

Ей было лет семь или восемь, ещё мама была жива, и бабушка тоже. В то лето, последнее по-настоящему тёплое и счастливое, отец достал синей краски и решил расписать стену цветами.

– Помогай, Катька!

И Катя помогала. Извозилась вся в синей краске, оставила на стене множество отпечатков маленькой пятерни. Мать принялась было ворчать, что пропал сарафан, не отстирать теперь. Но потом сама включилась в забаву. Увлеклась. И уже сама, улыбаясь, размазывала по одежде неряшливые пятна.

Если честно, отец рисовал не очень умело. Цветы у него получались кривоватые, каждый сам по себе. Зато от души. Прищурившись, с видимым удовольствием клал каждый мазок, смело закручивал завитушки стеблей. До вечера справились, сели чай пить и на стену смотреть. Этот чай Катя на всю жизнь запомнила. И стеклянную чашечку с вареньем из крыжовника. Целый куст этого крыжовника рос в углу палисадника. Ягоды мелкие, кислые, зелёные. Ветки злые, колючие. А варенье получалось отменное. Сидели, пили чай маленькими глоточками, разговаривали о пустяках. И хотелось тогда Кате, чтоб чай этот никогда не кончался.