Пороги

— А что говорит Фабрицкий? — спросила Даная.

— Сочувствует. У него теперь другие заботы. Сынок Гоша на выданье. Анна Кирилловна с ним возится-возится, а толку чуть. Вот когда я был аспирантом, никто со мной не возился. Фабрицкий вообще мной не руководил. Скажет: «Хорошо, старайтесь», — и упорхнет по своим делам. Я сам нашел тему, сам спланировал работу, подыскал литературу…

— А чего бы вы хотели? — с необычной для него резкостью спросил Полынин.

— Чтобы руководитель просматривал диссертацию по мере ее написания. Помогал советом.

— Жалкое иждивенчество! Позорный обычай тянуть людей в науку за уши. Не всякий человек может быть пианистом, не всякий — творческим научным работником. А того, кто может быть творческим научным работником, незачем кормить из соски.

— У всех есть руководители, — сказала Даная.

— Мой научный руководитель, покойный профессор Брагин, впервые увидел мою диссертацию уже переплетенной. Он говорил: «Знаете, как нужно брать себе аспиранта? Откинь ему волосы со лба, погляди в глаза и подумай: видишь ли ты его защищающим докторскую? Если видишь — бери». Таким учеником руководить не надо, он сам будет расти, как трава.

— Почему же он числился вашим научным руководителем? — спросил Коринец.

— Он не числился, он был им. Он не проверял мою работу, как тетрадь школьника, он учил меня за нее отвечать. Он подавал мне пример во всем: в правильности речи, в знании языков, в манерах, в научной порядочности, в скрупулезной точности. И общались мы с ним не только в институте, но и на теннисном корте, и в воде, на плаву. Он учил меня ценить в жизни не только дела, но и промежутки, интермедии между делами. Нельзя, конечно, превращать жизнь в одни интермедии, но и их нужно делать значительными, наполнять смыслом. Может быть, именно в них-то, в интермедиях, и происходит самое главное: создается взгляд на мир. «Это, — говорил он, — как во время купания: уже вышел в первый раз, еще не вошел во второй. Лежишь, обсыхаешь. Мокрый песок липнет к ногам, танцует муха, тысячи блесток сияют в воде. Как будто ничего не происходит, а может быть, это самое главное-то и есть». Почему-то тогда меня поразил именно этот пример, с купанием. Мой учитель вообще не знал, что такое скука. Он не скучал, даже стоя в очереди.

Даная, смеясь, заметила:

— Видно, ему не так уж часто приходилось стоять в очередях.

— Ошибаетесь, времена были трудные и очереди длиннее, чем сейчас. Он выносил из них множество полезных наблюдений. Он умел делать праздники из самых будничных дел. Недаром слово «праздник» одного корня с «праздностью». Любое дело у него было озарено сиянием праздности, в лучшем смысле слова. Удивительно, как он, занятой человек, легко расталкивал все насущные дела, если возникал интересный разговор. Понимал, что разговор — тоже дело. Наверстывал ночами, зачастую не спал совсем, а утром выпьет кофе — и в полной форме. Называл себя «кофейным пьяницей». Не мерил время, не укладывал его в прокрустово ложе обязательных дел. Сутки у него были раздвижные. Мог засидеться до поздней ночи в разговоре со мной, молокососом. И какие это были разговоры — исторические! Вдруг в них высвечивалось что-то совсем неожиданное, новый угол зрения на известные вещи. Помню его фразу: «Может быть, в нашем научном деле перекуры — самое главное». Кстати, он сам не курил. Он разумел, так сказать, философские перекуры…

— Нет, я не согласен, — сказал Коринец. — Я сторонник учета во всем. Эффективность научной работы поддается, как и все на свете, количественному учету.

Полынин улыбнулся:

— Значит, вы думаете, что всякое «лучше — хуже» может быть сведено к «больше — меньше»?

— Думаю. И если мы иногда этого не умеем делать, то временно. Еще поработаем — и научимся.

— Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Вы как типичный неофит в математике…

— Не такой уж я неофит.

— По сравнению со мной. Со всем одушевлением неофита вы верите в универсальность количественных оценок. Кстати, вы женаты?

— Пока нет.

— Жаль. Если бы вы были женаты, я бы вас спросил: поддаются ли количественному учету те черты вашей избранницы, которые заставили вас предпочесть именно ее?

— Это — совсем другое. А эффективность научной работы можно оценить количественно. Взять хотя бы индекс цитируемое…

Полынин засмеялся:

— Бог мой! С этим индексом носятся, как дураки с писаной торбой. Никуда он не годен. Во-первых, количество ссылок вовсе не характеризует значение трудов ученого. Больше всего ссылок на учебники, а в них-то, как правило, оригинальных идей нет. Кроме того, цитаты размножаются почкованием, переходя из книги в книгу. Не помню, кто из физиков сказал: «Достаточно ли эта идея безумна, чтобы быть правильной?» И вот эту «безумную идею», цитируя, затаскали до дыр. Фраза, конечно, эффектная, но не так уж глубока по содержанию. Вряд ли и сам автор шибко в нее верил, вряд ли старался выдумывать идеи побезумнее… «Безумные идеи» в науке не правило, а исключение.

— Идея нашего читающего автомата, по-моему, безумна, — сказала Даная.

— Это не безумие, а недомыслие. Но вернемся к «индексу цитирования». Самый большой его недостаток в том, что эта характеристика необъективна, подвижна. Представьте себе, что мы введем этот индекс как меру ценности ручного работника и, не дай бог, поставим от него в зависимость заработную плату. Чем ответит на это научный работник? Он скажет всем своим друзьям-приятелям: «А ну-ка, процитируй меня, а то у меня с индексом плоховато».

Даная засмеялась звонким своим заразительным смехом.

— А как же тогда установить вес ученого? — спросил Коринец.

— А никак. Во всяком случае, количественных мерок тут нет. Обходимся же мы без них при оценке труда актера? Или художника? Или руководителя? Говорим же мы о «духе коллектива», не характеризуя его числом? Дух коллектива — это нечто плохо определимое, легко уязвимое, как экология тундры или пустыни. В пустыне вырой один куст — и образуется «язва выдувания». Так и в хорошем коллективе: тронь его, нарушь чуть-чуть экологию — все.

Полынин сложил щепоткой тонкие пальцы, дунул на что-то воображаемое в них, развел пальцы — показалось, будто это что-то развеялось в воздухе.

— Это вы к чему? — спросила Даная.

— Виноват. Восстановим связь. Речь шла о Фабрицком. Илья сетовал на то, что им плохо руководили. А я говорил, что аспирантом не надо руководить, пускай растет, как трава. Растет, купаясь в наших делах, разговорах, перекурах, впитывает дух нашего коллектива, которым, по-моему, прекрасно руководит Александр Маркович. Он умеет работать весело, а это главное. Администратор должен быть веселым.

— И легкомысленным? — спросил Коринец.

— И это не вредно. Лучше, чем слоновое тяжеломыслие.

— А когда он брал в аспирантуру Феликса Толбина, что же вы ему не посоветовали откинуть со лба волосы и посмотреть в глаза? Толбин небось не будет расти, как трава.

— Его поливать надо, — согласилась Даная. — Оберегать от тлей.

— Такие люди, как Толбин, в науке необходимы, — сказал Полынин, — идеальные исполнители. Принципиально новых идей он не дает, но внимателен, добросовестен, предельно точен; генератор идей обычно этими качествами не обладает. Не вина его, а беда, что он попал в аспирантуру. А с его диссертацией действительно получилась накладка, как говорят в театре, когда у них что-нибудь не вовремя выстреливает или неожиданно падает. Пересечение результатов — беда нашего времени. Широта науки, коллективный характер приходят в противоречие с традиционной единоличностью диссертаций.

— Что же, по-вашему, они должны быть коллективными? — спросил Коринец.

— По-моему, вообще весь институт диссертации безнадежно устарел. Ученые степени надо присваивать не по диссертациям, а по совокупности трудов. Об этом уже давно говорят, но все без толку. А главное, не надо связывать оплату труда с ученой степенью. Пусть она будет чем-то вроде ордена: материальных преимуществ не дает, а иметь почетно. А то у нас многие идут в науку не потому, что чувствуют к ней интерес и способности, а из материальных соображений. А это для науки гибель. Она страдает от множества лишних людей. Мало того что они занимают чужие места, они еще плодят продукцию, мутный поток псевдонаучных изделий. Они дорабатывают, доводят до тонкостей чужие хорошие идеи. Хорошая идея — нечто вроде порхающей бабочки. Стоит ее тронуть, начать дорабатывать — всё кончено, идея уже не жива. Нельзя строить науку на «доделывании». Так же, как и искусство. Много ли мы выиграли бы, если бы дописывали, скажем, «Мертвые души»? Эпигонство в искусстве осуждается, в науке, наоборот, поощряется. Добрая половина появляющихся якобы новых научных работ — типичное эпигонство.