Поросль

– Да нет, – Аяна пожала плечами. – Двойки она всегда получала, про помаду сразу же забыла. Да и ругаю я их часто – мелкие они ещё, глупые… А мамка пьёт, ей некогда.

– Аяна! – рявкнула мать, приподнялась и снова рухнула на стул. – Что ты…

– Помолчи, пожалуйста, – скривившись, попросила та.

– Ты вообще понимаешь, с кем…

– Послушайте, – вмешался второй мужчина с полноватым лицом и сросшимися бровями. – У вас сегодня погибла дочь, а вы надрались до скотского состояния. Даже сказать ничего не можете. Сидите уж лучше и слушайте.

– Да как ты?! – задохнулась мать возмущением и ударила кулаком по столу. Зазвенели стаканы. – Как ты можешь?! Я одна всех детей воспитываю, я… Одна! Мне тяжело, да! Я имею право…

– Завелась, – выдохнула Аяна. – Я пойду. Вы только… Скажите, почему Машка… Маша под поезд попала. Что-то узнали?

– Да, – медленно произнес сероглазый, будто раздумывая, говорить ли ей. – Друзья сказали, что Маруся думала о самоубийстве, не хотела жить. И сама прыгнула под поезд.

– Нет! – рявкнула мать и зашлась ненатуральными пьяными слезами, подперев голову рукой.

– Не может такого быть, – сказала Аяна, стиснув кулаки. – Да Машка бы никогда… У нас немного поводов для радости, сами видите. Но Машка… Она самая весёлая: и букашек любила, и каждый цветочек. Она бы этого не сделала.

– Разберёмся, – пообещал сероглазый.

Аяна вышла из кухни, чувствуя, как мир кружит перед глазами. Все вокруг казалось ей тягучим сном. Остановившись на пороге детской, Аяна поняла, что не сможет открыть эту дверь, ощутить въевшийся в матрасы запах мочи, затхлость, одиночество…

Просто не сможет.

Не сможет глядеть на осточертевшего Петьку. Беспомощного Илью. Молчаливую Лидку.

Она постояла в коридоре, прижимаясь спиной к засаленным обоям. На кухне гремели голоса, мать всхлипывала и звякала стаканом. Аяна знала, что наутро она и не вспомнит о Машке, всё придётся рассказывать с начала.

Не выдержав, Аяна подхватила ветровку, сунула сигареты в карман и выбежала в подъезд, не закрывая за собой дверь.

Солнце уже скрылось за домами, но сумерки запоздали где-то по дороге к ночи. Прохлада ручьями бежала по асфальту, покалывала щёки и заползала под тонкую ветровку, а сломанную лавочку у подъезда завалило пожухлой листвой. Осень…

Аяна присела на лавку, скрестила длинные ноги и закурила. Щелкнула зажигалка, осветила тёплым огоньком её бледное лицо. Мимо пробежала соседка, по обыкновению и не подумав поздороваться, – женщина с идеальной осанкой и надменным лицом, существо из другого мира. Аяна проводила соседку пустым взглядом. Из их квартиры доносились приглушённые голоса, мать рыдала, а сероглазый курил, высунув лицо в приоткрытую форточку. Заметив Аяну, он погрозил ей пальцем и выбросил бычок на улицу. А потом плотно закрыл окно, отсекая разговоры.

К лавочке подбежал Санёк, взъерошенный и раскрасневшийся. Короткие шорты и нестираная футболка потемнели от пыли, но Санёк рухнул рядом с сестрой совершенно счастливым. Вытянул руку.

– Чего? – спросила она неодобрительно и затянулась.

– Дай сигарету.

– А ничего тебе больше не дать?

– Жрать ещё хочется, но и сигареты хватит.

– Иди отсюда, – посоветовала Аяна. – Мелкий ещё.

– Дура, – вспылил Санёк, слетая с лавки, будто она стала раскалённой. – А ещё сестра называется!

И умчался обратно на футбольное поле гонять свой дурацкий мячик до посинения с такими же безмозглыми пацанами, до которых родителям нет никакого дела. Откинувшись на спинку, Аяна выдохнула дым в пустое небо – прохлада лизнула ее лицо, в животе противно заурчало.

Небо наливалось темным, по двору расползались изломанные тени. Прохожих становилось все меньше, но они то и дело бросали на Аяну осуждающие взгляды: надо же, такая молоденькая, такая симпатичная, с раскосыми черными глазами, а все туда же. Смолит без малейшего стеснения.

Сплюнув, Аяна затушила окурок о лавочку и бросила его на асфальт. Надо возвращаться и кормить Петьку, разминать больные ноги Ильи перед сном. Утром будить всех в школу.

Бедная Машка…

Пару лет назад они уже переживали это горе. Ужасная трагедия, как же так, бла-бла, все сочувствовали и качали головами. Потирая плечи, Аяна вспоминала.

Его звали Лёшкой, он был беззлобным и непослушным. Постоянно терял то шарф, то варежки, в столовой съедал еду из чужих тарелок, даже если кто-то уже орудовал там ложкой. Лёшка шепелявил, но отлично бегал, и поэтому физрук постоянно защищал его перед остальными учителями, отправлял на всякие соревнования.

Зимой Лёшка свалился с горки, оступился, наверное. Рухнул в сугроб, никто и не заметил. Нашли брата только на следующий день, окоченевшего, бело-синего. Мать тогда пила и плакала, а Лидка, совсем ещё крошечная, беспечно перебирала на полу кубики. Эта картина врезалась в память на всю жизнь.

Аяна тогда выплакала все глаза – ей дико было, что Лёшка, еще недавно крутившийся под ногами, может вот так исчезнуть. Умереть. Замерзнуть. Она ждала, когда Лёшка вернётся, чумазый и большеротый, но он больше не пришёл. Первая встреча со смертью стала болезненной, брат возвращался во снах, синий и остекленевший, тянул руки и молчал, а Аяна просила прощения.

Но Лёшка удивительно быстро забылся – они никогда не вспоминали о нём, все его вещи перешли к Саньку и стали его обычными вещами. В квартире не осталось ничего, что было бы Лёшкиным. Порой Аяна думала, что его и не существовало вовсе, – просто приснился лишний брат, да и всё на этом.

Теперь и Машку затянет паутиной, вырежет из памяти временем. Жалко. Машка была хорошая…

Запищал домофон, и из подъезда вышли оперативники. Аяна, незаметно для себя закурившая снова, встретила их молчанием. Выпустила дым из лёгких. Стряхнула пепел на асфальт.

– Не маловата ещё для сигарет? – спросил второй, со сросшимися бровями.

– Не маловата, – отозвалась она спокойно. – Чего-нибудь узнали?

– Да что тут узнаешь… Всегда так живёте, да? Мамка пьёт?

– Пьёт, – кивнула Аяна. – Но нас много, справляемся.

Мужчины присели на сломанную лавку, смели листву руками. Сгорбленная Аяна между ними показалась себе сущим ребёнком.

– Так нельзя. Понимаешь, что это неправильно? – спросил сероглазый, заглядывая Аяне в глаза. – Мы можем помочь.