Порожек

Ночью радуги не бывает. А по стеклу, с той стороны ползёт дождь — цветной от фар и уличных фонарей. Мама смешная. Боится темноты и барабашек.

— Лидочек, ты ножницы мои маникюрные не видела? Весь дом обыскала — нигде нет! Точно барабашка завёлся! Помаду новую тоже найти не могу… Я про пуговицы вообще молчу — сами собой отрываются, а пропадают куда, ума не приложу Мишук, позвони в храм, батюшку надо вызвать, квартиру освятить…

— Средневековье какое-то, — ворчит папа. — С коммерческим уклоном. Ты ещё костёр инквизиции на дом вызови. Может, скидку сделают.

— Всё юморишь? А мне в туалет ночью по коридору пройти страшно. На днях хотела дедушкин портрет в ретушь отнести. В альбом заглянула — пусто, только след жёлтый от клея. Кому он понадобился, скажи на милость? Нет, это стопроцентно барабашка… — мама смотрит на меня.

— Может, призрак?

В самом деле, не расскажешь же маме с её нервами про них. И про то, что именно я снабжаю их всякими интересными вещами, а никакой не барабашка. Хотя с дедушкиным фото я, конечно, переборщила.

— Лидо-очек! — зовёт из комнаты баба Маша. — Лидо-о-о-очек!! Иди сюда-а!

«Иди сюда».

Мне никогда не говорят: «Иди сюда». Папа обращается прямолинейно: «Кати ко мне», тётя Оля виновато осекается: «Лидочек, на минутку…», Анна Емельяновна — педагогически строго: «Давай-ка сама, сама-а», Котов угрожает: «Двигай сюда, белобрысая!». Мама уверена, что Котов в меня влюблён. Сама она никогда не зовёт — подходит молча и целует.

Мама всегда со мной, даже когда она на заводе или в Аризоне. Даже теперь, когда мама ушла из дома, она всё равно со мной. Ведь она ушла не от меня, а от папы. Интересно, а как это — одиночество вдвоём?

Однажды папа услышал, как баба Маша громко звала меня из кухни.

— Мать, пойми, ты обижаешь её. Буль тактичнее…

— Ась? — сказала баба Маша. — Мишук, Лидочка мне позови, пускай прискачет к бабке носки померить.

Бабушка у меня — что надо! Я её очень люблю, хоть она и не участник войны, а в суп кладёт сухари.

— Иди сюда-а!

Еду на зов. Коляска застревает в чёрной паркетной выбоине, из которой выныривает таракан. Он удирает по самому краю вставшей на дыбы паркетины и похож на индейца, улепётывающего от ковбоя по отвесу Большого Каньона. Дёргаю рычаг что есть силы — рука срывается.

— Чёртово колесо! Спасайся, кто может! — кричит таракан зашкафцам и юркает под плинтус.

— Не бойтесь, я не обижу, — я пытаюсь выбраться и никого не задавить.

Но вокруг ни души. Аризонская пустыня. Оглядываюсь по сторонам, ищу их взглядом… Ни-ко-го. Пустыня, пустошь, пустота. Каждый раз привыкаю к ней заново. Душно — кажется, приступ? Ура! Значит, мама снова будет рядом, ведь по-другому же не бывает!

— У девочки богатый внутренний мир… способности воображения, превышающие уровень нормальных детей… спровоцировано травмой… — слышу равнодушный голос Галины Викторовны. — Поражена система коммуникации… выдуманный мир кажется заманчивее реального… необратимые для психики последствия… только любовь, полная самоотдача… Медленно отрываюсь от дна бассейна и взлетаю. Нет, это не бассейн. Море. — Марья Аркадьевна, баба Маша, где Лидочек?.. — прорезаются крылья. Взмах, второй, третий, и я планирую — мне больше не нужны ноги. В полёте они ни к чему. Они исчезли, пропали, отвалились. Всё, что мне надо, — крылья. Свободный бреющий полёт.

— Лида, девочка моя… — мелодия еле слышна, она доносится издалека — кто-то играет на скрипочке. — Потерпи, родная, сейчас пройдёт. Аллё, «скорая»?! — слышу я мамин голос.

Мама всегда со мной.

Глава 9 Пять папиных шагов

Знаете, как Чучик выражает свою любовь? Он кладёт вам на колени голову и, не мигая, смотрит в глаза.

Только что Чучик вошёл в детскую и положил мне на коленки сокровенное — говяжий мосол. Интересно, к чему бы это?

— …Не надо меня во всех смертных грехах винить. Лидочек прекрасно знает, я её никогда не брошу. А что приступы у неё по два раза в месяц, это только тебе неизвестно… — мама в жёлтом платье сидит на подлокотнике дивана и похожа на канарейку на жёрдочке. У мамы скрещены на груди руки и очень бледное лицо.

У мамы бледное лицо, а левый глаз меньше правого. Я всматриваюсь: она не накрасила левый глаз. Моя мама забыла накрасить глаз. Один накрасила, а другой — нет.

— Ты соображаешь, что несёшь вообще? Сначала на трое суток пропадаешь, мы с Николаем все больницы, все морги объездили… — папа ходит из угла в угол, а я считаю его шаги. От ортопедической стул-парты, за которой я занимаюсь с Анной Емельяновной, до Зашкафья ровно пять шагов. Это если широких папиных, а моих семь, наверное.

— …С ног сбились, заявление в милицию написали, что ещё?.. Да, всех подруг твоих обзвонил, одноклассников… Подъезд обегал, не видел ли кто?

— Чтобы соседи прочувствовали, как Михаил из двадцать второй квартиры убивается по загулявшей жене, — лицо у мамы сморщилось, как будто она хлебнула кислого молока. — Такое ощущение, все эти грандиозные поиски века — для галочки. Молодец! Что могу сказать? Дурная голова ногам покоя не даёт. Раньше надо было думать, тогда бы и с ног сбиваться не пришлось.

Папа замирает посередине комнаты:

— Жестокая ты. Двенадцать лет прожили бок о бок, а только теперь понял.

— Вот именно: бок о бок. Душа в душу ты только со своим компьютером жил. А я для удобства была, окружающая обстановка, комфорт и завтрак в восемь тридцать. Что ж ты теперь забегал? Носки чистые кончились?

— Ребёнка бы постеснялась… и посторонних!

— Honey, please come down [3] , — тихо говорит мамин американец. Он сидит на диване рядом с мамой, и на ногах у него голубые тапочки. Тапочки ему малы, и вообще вся комната ему мала, потому что с таким высоченным ростом надо в школьном актовом зале сидеть, а не в чужих детских. У американца розовые щёки, и он не знает, куда девать свои большие руки, поэтому гладит Чучика. Чучик не возражает, по-моему, ему даже приятно, предатель.

3

Дорогая, успокойся, пожалуйста.

— Брайан нам не посторонний. За последние полгода он сделал для Лидочка больше, чем ты за всю жизнь!

Мама вдруг взмахивает рукой, и та оказывается в ладони у американца.

— Значит, полгода? — папа прищуривается.

— Только щуриться на меня не нужно. Нам обоим всё давно известно, и тебе, по сути, всегда было всё равно. Ты занял удобную позицию, как у трёх обезьян: «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не желаю знать» или как там?.. Самоустранился. Мне вообще кажется, тебе противопоказано жениться, семью заводить, ребёнка. Ответственность не по плечу, второй раз, боюсь, не выдюжишь.

— Я люблю Лиду, и если хочешь…

— А что ей твоя любовь? Пустой звук — пфу! Знаешь, что такое «люблю»? «Люблю» — это когда в зоопарк по субботам, а по воскресеньям — не в качалку или к соседу, а в цирк или в театр кукольный. «Люблю» — это когда с шести утра в очереди в диагностический за талоном, а потом с подобострастной улыбкой через весь город за льготным рецептом к педиатру, который на твоего ребёнка как на стенку глядит. «Люблю» — это когда каждый месяц «поляну» шофёрам заводским накрываешь, потому что муж на машине по халтуре мотается, а ребёнку — в больницу. «Люблю» — это когда рухнешь после работы в кровать, но перед этим будильник на полчетвертого заведёшь и «Ласточкино гнездо» до утра лепишь. Ещё это когда с начальником ужинаешь, чтобы коляска была не белорусская, а американская. А ещё «люблю» — это когда звонишь домой, чтобы сказать: «Лидочек, я люблю тебя, доченька», а говоришь про обед в холодильнике…