Портрет дамы

Вероятно, он заметил мою неуверенность, сомнения, отразившиеся на моем лице, потому что замолчал и пристально посмотрел мне в глаза.

— Ну что же ты, мальчик мой? Входи, садись рядом.

— Я не могу.

В полном молчании он смотрел на меня, а затем кивнул.

— Хорошо. Как хочешь. Надеюсь, ты извинишь меня, если я сяду? Боюсь, стоять мне немного больно.

«Не так больно, как умирать!» — вспыхнули в моем мозгу гневные слова, однако я смогла обуздать свои чувства и не произнесла их вслух.

Впрочем, благоразумие и сдержанность оставили меня уже через мгновение, едва Леонардо вновь опустился на стул.

— Зачем вы это сделали? Зачем позволили Катерине прийти в башню, раз говорили, что не допустите этого?!

— Я и не хотел этого. — Леонардо грустно посмотрел на меня. — Но я знал, что она не поверит, пока не услышит правду из уст самого капитана. Однако и представить не мог, что все это закончится столь трагически. Мне казалось, так будет лучше.

— Леонардо, вы уверены, что всегда знаете — как лучше?!

Мой голос отчаянно зазвенел под сводами мастерской, мой яростный взгляд скрестился со взглядом учителя. Он смотрел на меня с изумлением еще большим, чем если бы я неожиданно отвесила ему пощечину.

Я и сама сожалела о своем взрыве, но плотину уже прорвало — и поток было не остановить. Я почти кричала:

— Мне всегда казалось — вы знаете все на свете, и вы ни разу не заставили меня в этом усомниться. Вы приложили все усилия к тому, чтобы каждый человек в Милане знал: великий Леонардо — мудрейший человек, возможно, на всем белом свете. Только секрет-то в том, что знаете вы не больше, чем любой из простых смертных, а порой и гораздо, гораздо меньше!

Леонардо озадаченно нахмурился.

— Я уже говорил тебе, что ошибся, страшно ошибся. Если бы я мог повернуть время вспять… неужели ты думаешь, я бы не постарался этого не допустить? Поверь, я скорблю по Катерине не меньше, чем ты.

— Да разве вы умеете? Для того чтобы испытывать скорбь, надо уметь любить! А я не думаю, что вы это умеете!

Лицо Леонардо исказилось от гнева, он начал приподниматься со стула.

— Думай, что говоришь, Дино! Я не потерплю такого неуважения. Ты мой подмастерье, и я…

— Я больше не ваш подмастерье!

С этими словами я в ярости сорвала с себя коричневую тунику, оставшись лишь в рубахе и штанах. Швырнув тунику к ногам Леонардо, я крикнула:

— Найдите кого-нибудь другого, чтобы выполнял ваши поручения, шпионил для вас и шлялся вместе с вами по ночам! Я не хочу вас больше видеть, никогда!

Не дожидаясь ответа Леонардо, я окликнула Пио:

— Пио! Ко мне!

Песик не двинулся с места, и я воскликнула:

— Отлично! Оставайся с ним, предатель, а я не стану!

Ничего не видя от слез, я кинулась прочь из мастерской, через внутренний двор замка, к воротам.

Задержавшись всего на несколько мгновений, пока стражники открывали мне ворота, я все так же, бегом, добралась до дома Луиджи.

Портной удивленно посмотрел на меня, цепкий взгляд его маленьких темных глаз мгновенно заметил, что я полураздета. Торопливо вытерев рукой слезы, я выпалила:

— Я больше не подмастерье Леонардо Флорентинца!

Луиджи вздохнул и медленно кивнул. Затем, с трудом поднявшись из-за рабочего стола, он произнес:

— Мне тоже требуется подмастерье. Если ты не против — это место твое.

Не в силах вымолвить ни слова, я просто кивнула. Луиджи снова вздохнул, побрел к шкафам и достал с одной из полок синюю тунику — в таких ходили все его подмастерья.

— Думаю, тебе это подойдет, — сказал он и протянул мне одежду. — Надевай — и я познакомлю тебя с двумя моими учениками.

Я привыкла к жизни в мастерской Луиджи быстрее, чем думала. Конечно, я совсем не умела шить — но зато я отлично мела полы. Луиджи обучил меня нескольким простым стежкам и позволил практиковаться на ношеной одежде, которую я училась чинить. Как ни странно, мой опыт художника помог мне — я безошибочно и со вкусом подбирала цвета ткани и нитей, шнуры и пуговицы для платьев и камзолов. Два других подмастерья, Джованни и Батто, помнили меня по прошлым визитам Леонардо к Луиджи и встретили радушно и дружелюбно. Дни летели незаметно.

Труднее было пережить ночи. Лежа в своей узкой постели в самом углу лавки Луиджи — он придумал какой-то предлог, чтобы отгородить мой угол занавеской, — я бездумно таращилась в темноту и снова и снова вспоминала былые времена. И каждое утро я вставала — а щеки мои были мокры от слез, которые я проливала ночи напролет.

К концу четвертой недели моего ученичества Луиджи дал мне поручение. Вручив мне несколько флоринов и какой-то список, портной сказал:

— Вот деньги. Отправляйся на главную площадь перед собором. Прямо за фонтаном есть лавка, хозяин которой продает изумительные кружева. Купи все, что указано в списке, — и не задерживайся.

— Конечно, синьор! — отвечала я, стараясь отогнать нахлынувшие воспоминания, связанные с собором. — Я вернусь так быстро, как только смогу.

Я шла узкими улочками, против воли радуясь своему маленькому путешествию в лавку. Ведь я все это время выходила на улицу, только чтобы опорожнить ночной горшок.

День был теплым, бирюзовые небеса не омрачало ни единое облачко, и впервые с той страшной ночи я почувствовала, как боль моя хоть немного унялась.

Выйдя на широкую квадратную площадь перед собором, я внимательно огляделась, ища ту лавку, о которой говорил Луиджи — и не могла не бросить взгляд на фонтан.

Это был все тот же мраморный бассейн, в который однажды Грегорио грозился меня окунуть. Сердце мое забилось немного чаше. Хотя я направлялась к фонтану, ноги словно сами понесли меня к величественному собору, возвышавшемуся над площадью.

Прикосновение к ручке тяжелой двери было знакомым, как была знакомой и прохладная тишина внутри собора, полутьма и окутавший меня сладкий запах ладана. Как и в тот день, я постояла на пороге, давая глазам привыкнуть к полумраку. Затем мои шаги гулко зазвучали под сводами собора, я медленно двинулась вперед, туда, где в дальнем приделе, в узорчатом окне, разноцветным стеклом был выложен образ святого Михаила.

Возможно, все объяснялось просто углом падения солнечных лучей — однако витраж сиял таким изумительным светом, что у меня дух захватило от этой красоты. Изменилось и еще кое-что.

Раньше меня всегда очаровывала чувственная красота святого и та безжалостная решимость, с которой он вздымал свой меч. Однако сейчас я разглядела на прекрасном лице еще и легкую грусть — словно святой Михаил в глубине души скорбел по погибшим и сожалел о том, что Господь избрал его орудием разрушения и убийства…