Портрет Дориана Грея. Кентервильское привидение. Тюремная исповедь

– Да, весьма тяжелая, – пробормотал Дориан, отпирая дверь в комнату, которая должна была скрыть удивительнейшую тайну всей его жизни и спрятать от чужих глаз его душу.

Он не входил сюда около четырех лет – нет, даже больше. В детстве чердак служил ему игровой комнатой, а когда он стал старше, использовался уже для занятий. Это было просторное, симметричное помещение, специально обустроенное покойным лордом Келсо для внука, которого благодаря его удивительному сходству с матерью или по другим причинам он ненавидел и предпочитал держать подальше от своих глаз. Дориану показалось, что комната почти не изменилась. Вот большой итальянский cassone [22] с причудливо расписанными стенками и потускневшими от времени золочеными завитушками, в котором он часто прятался мальчиком. Вот книжный шкаф из атласного дерева, забитый потрепанными школьными учебниками. На стене рядом с ним все тот же ветхий фламандский гобелен: полустершиеся король и королева играют в шахматы в саду, мимо проезжают охотники с соколами, держа на защитных перчатках птиц с закрытыми головками. Как хорошо Дориан все это помнил! Он осматривался, и перед ним вставал каждый миг одинокого детства. Вспомнив непорочную чистоту отрочества, он ужаснулся при мысли о том, что именно здесь придется спрятать роковой портрет. В те унылые дни ему и в голову не приходило, сколько всего ждет его в будущем.

22

Сундук (ит.).

Другого места, так надежно укрытого от посторонних глаз, в доме не было. Ключ у него, и никто сюда войти не сможет. Пусть лицо на портрете под лиловым саваном тупеет и оскотинивается. Ему-то что за дело? Все равно никто не увидит. Даже он сам. К чему следить за разложением своей души? Юность он сохранит, и довольно. К тому же в будущем его натура вполне может улучшиться. Нет причин, чтобы будущее стало настолько постыдным. В жизнь придет любовь и очистит его, защитит от грехов, зарождающихся в душе и в теле, от тех неведомых, неописуемых грехов, чья загадочность делает их столь коварными и придает им особое очарование. Пожалуй, в один прекрасный день жестокость в изгибе губ исчезнет, и он сможет показать Бэзилу Холлуорду его шедевр.

Хотя нет, это невозможно. Час за часом, неделю за неделей портрет стареет. Если даже удастся избежать уродства греха, ему грозит уродство старости. Щеки ввалятся или отвиснут. Вокруг погасших глаз на пожелтевшем лице проступят уродливые морщины. Волосы утратят блеск, губы провалятся или обвиснут, придавая ему вид глупый или отталкивающий, как у всех стариков. Горло утонет в морщинах, руки покроются синими венами, тело съежится – таким он запомнил своего покойного деда, который был с ним очень суров. Картину придется прятать. Тут уж ничего не поделаешь.

– Несите сюда, мистер Хаббард, – устало велел Дориан, обернувшись. – Простите, что заставляю вас ждать. Я задумался.

– Отдохнуть всегда приятно, мистер Грей, – ответил багетчик, все еще дыша с трудом. – Куда, сэр?

– Да все равно куда. Не хочу ее вешать. Просто прислоните к стене. Спасибо.

– Можно ли взглянуть на шедевр, сэр?

Дориан вздрогнул.

– Вряд ли он будет вам интересен, мистер Хаббард, – проговорил юноша, не сводя глаз с мастера. Дориан готов был броситься на него и швырнуть на пол, вздумай тот приподнять роскошную завесу, скрывающую тайну его жизни. – Не смею вас больше задерживать. Премного благодарен, что вы пришли лично.

– Не за что, не за что, мистер Грей. Всегда к вашим услугам, сэр.

И багетчик громко затопал вниз по лестнице в сопровождении помощника, который оглядывался на Дориана с застенчивым любопытством на грубом невзрачном лице. Ему никогда не приходилось видеть человека столь удивительно прекрасного.

Когда шаги смолкли, Дориан запер дверь и положил ключ в карман. Больше никто не увидит страшный портрет. Лишь он сам будет наблюдать свой позор.

В библиотеке уже накрыли к чаю. На темном столике из душистой древесины, богато инкрустированной перламутром, – подарок леди Редли, жены опекуна Дориана, вечно больной и проведшей прошлую зиму в Каире, – ждала записка от лорда Генри и книга в слегка потрепанном желтом переплете с чуть засаленными страницами. На подносе лежал свежий номер газеты «Сент-Джеймс». Очевидно, Виктор успел вернуться. Дориан гадал, встретился ли он с рабочими в холле, когда те покидали дом, и выведал ли у них, чем они занимались. Он наверняка заметит исчезновение портрета, если уже не заметил, пока накрывал к чаю. Ширму Дориан обратно не задвинул, и на стене зияла пустота. С Виктора станется как-нибудь ночью пробраться наверх и попытаться открыть дверь. До чего ужасно иметь шпиона в собственном доме! Дориан слышал про богачей, коих долгие годы шантажировали слуги, которые прочли письмо, подслушали разговор, похитили визитную карточку с адресом, обнаружили под подушкой увядший цветок или обрывок смятого кружева.

Он вздохнул, налил себе чаю и открыл записку. Лорд Генри сообщал, что посылает ему вечернюю газету и книгу, которая может его заинтересовать, и ждет его в клубе в четверть девятого. Дориан лениво развернул «Сент-Джеймс». На пятой странице газеты его внимание привлекла отчеркнутая красным карандашом заметка. В ней говорилось следующее:

«Следствие по делу актрисы. Этим утром в Белл-Таверн, Хокстон-роуд, мистер Дэнби, окружной коронер, провел дознание по делу Сибилы Вэйн, молодой актрисы, до недавнего времени выступавшей в Королевском театре, Холборн. Он подтвердил смерть от несчастного случая. Глубокое сочувствие вызвала мать покойной, которую сильно расстроила дача показаний и свидетельство доктора Беррела, проводившего вскрытие».

Дориан насупился, разорвал газету пополам и швырнул обрывки в мусор. До чего все это гадко! До чего отвратительны эти мелкие подробности! Он рассердился на лорда Генри за то, что прислал ему заметку. Да еще красным карандашом отчеркнул – верх глупости! А если бы увидел Виктор? Ведь слуга вполне умеет читать.

Вдруг он прочел и начал что-нибудь подозревать? Впрочем, не все ли равно? Какое отношение имеет Дориан Грей к смерти Сибилы Вэйн? Бояться нечего. Дориан Грей ее не убивал.

Его взгляд упал на книгу в желтой обложке, присланную лордом Генри. Интересно, о чем она? Юноша подошел к восьмиугольному столику, инкрустированному перламутром. Ему всегда казалось, что его изготовили какие-нибудь загадочные египетские пчелы, что лепят соты из серебра. Взяв со столика книгу, он развалился в кресле и принялся перелистывать страницы. Вскоре он увлекся. Это была самая странная книга из всех, что ему доводилось читать. Дориану почудилось, будто перед ним словно в пантомиме под нежные переливы лютней проносятся в роскошных одеждах все пороки мира. Внезапно неясные мечты обрели жизнь. Ему открылось такое, о чем он даже не мечтал.

Роман был без сюжета и всего с одним персонажем – просто психологическое исследование личности юного парижанина, проведшего жизнь в попытках познать в веке девятнадцатом страсти и образ мыслей всех остальных веков, кроме его собственного, и пережить самому все прихоти, которые довелось испытать мировому духу. Так называемые добродетели он любил за их надуманность, и не меньше любил то, что мудрецы до сих пор зовут пороками, видя в них проявление врожденного бунтарства. Стиль написания отличался причудливой изысканностью, одновременно яркостью и расплывчатостью образов, изобилием жаргона и архаизмов, специальных терминов и цветистых парафразов, типичных для лучших мастеров французской школы символизма. В тексте встречались метафоры экзотические, как орхидеи, и не менее вычурных оттенков. Жизнь чувств описывалась терминами эзотерики. Порой трудно было понять, идет ли речь о религиозном экстазе средневекового святого или же перед тобой нездоровые откровения современного грешника. Книга явно была пагубная. Казалось, от ее страниц исходит тяжелый аромат благовоний, дурманящих мозг. Ритм предложений, вкрадчивая монотонность их звучания, конструкции, полные сложных рефренов и намеренных повторов, погружали юношу в забытье, в котором он проглатывал главу за главой, в неизлечимую грезу, заставившую его упустить из виду, что солнце садится и надвигаются тени.

В безоблачном малахитовом небе за окном сияла одна-единственная звезда. Дориан читал при тусклом свете до тех пор, пока было хоть что-то видно. После того как слуга несколько раз напомнил, что время позднее, юноша поднялся, вышел в соседнюю комнату, положил книгу на флорентийский столик, всегда стоявший у кровати, и начал одеваться к ужину.

В клуб он приехал почти в девять часов и нашел лорда Генри в одиночестве, сидящим со скучающим видом в маленькой столовой.

– Генри, мне ужасно жаль, – воскликнул Дориан Грей, – хотя виноват в моем опоздании только ты! Твоя книга совершенно меня заворожила, и я забыл про время!

– Я так и думал, что она тебе понравится, – ответил его друг, вставая с кресла.

– Гарри, я не сказал, что она мне понравилась. Она меня заворожила! Разница огромная.

– А, теперь ты знаешь разницу? – заметил лорд Генри, и они отправились ужинать.

Глава 11

Многие годы Дориан Грей не мог освободиться от влияния этой книги. Или, возможно, правильней сказать, никогда и не пытался. Он выписал из Парижа целых девять роскошных экземпляров первого издания и заказал переплеты разных цветов, чтобы они отвечали любым настроениям и прихотям его переменчивой натуры, над которой он временами совершенно терял контроль. Герой книги – юный парижанин, причудливо сочетавший в себе черты романтика и ученого, стал для Дориана прообразом его собственной личности. Да и сама книга, казалось, излагала историю его жизни, написанную до того, как он ее прожил.

Кое в чем ему повезло больше, чем герою книги. Дориану не довелось испытать того абсурдного страха перед зеркалами, полированными металлическими поверхностями и неподвижной гладью воды, который овладел юным парижанином очень рано из-за внезапного увядания красоты, некогда совершенно исключительной. Дориану это не грозило вовсе. Он не раз перечитывал последнюю часть книги, повествующую о муках человека, утратившего то, что ценил превыше всего, и испытывал своего рода злорадство. Впрочем, нотка жестокости присуща почти любой радости и любому наслаждению.