Портрет и вокруг
Шрифт:
Старохатов слушал. Он слегка насторожился.
Я молчал.
– Опять я… – вошла Аня. Взглядом я спросил – что случилось?
– Чай подогрею, – пояснила она. – Что же вы не пьете?
И подогрела. Вновь налила в чашки. И Старохатов вдруг поддержал – из деликатности:
– Чай?.. Спасибо, Аня. С удовольствием.
И тогда Аня, как бы поощренная, вдруг сказала:
– Мне очень неловко, Павел Леонидович… Пустой чай… И эти вафли…
И еще сказала. С запрятанной в голосе мольбой (жена художника):
– Мы так обеднели… Если бы из этого, – она повела
Мы оба молчали. Магнитофон нашептывал свое. Сматывал оборот за оборотом. А Аня, разумеется, не чувствовала абсурда своей трогательной просьбы.
– Он так много работал, Павел Леонидович. Он все на свете забывал. Он очень старался…
– Верю, – сказал Старохатов.
– Он и ночами, и днями. Он как проклятый…
– Хватит, Аня, – перебил я (взыскательный художник, прикрикивающий на свою жену, которая хотя и хорошая жена, но ведь женщина).
– Почему?
– Хватит.
Аня смолкла. Но внутренне ничуть не смирилась – стойкость женщины. Она одарила Старохатова вкрадчивой и просительной улыбкой.
– Вы уж помогите ему, Павел Леонидович, – нам ведь никто, кроме вас, не поможет.
И ушла. Тихими и скромными шагами. Жена художника. Хороший человек. А мы слушали дальше.
И как бы с высоты чьей-то «хорошести» и чьего-то – третейского – благородства Старохатов меня легонечко кольнул. Это был единственный пока что укол за весь вечер. Но он был.
Старохатов сказал:
– В этом месте ты понервничал, Игорь… Послушай-ка свой собственный голос – ведь нездоровый. Болезненный.
Я ответил ему, что да – нервничал.
– Туго работалось? – спросил он.
– Туго.
– Вот ведь как. А я было думал, что вся твоя работа на уровне сыщика. – На уровне стукача…
Я проглотил. Только заметил ему тихо:
– Стукачи тоже нервничают.
– Да, нервничают. Это верно. Но тебе-то зачем такие непроизводительные муки? Зачем, прости меня, тратить нервы? – Он улыбнулся. – Пришел бы ко мне домой и спросил: так, мол, и так, Павел Леонидович, вы для меня загадка.
Он вновь улыбнулся:
– Я бы тут же сказал тебе правду. И про соавторство сказал, все бы сказал.
И вновь улыбка:
– Я бы не стал делать тайны, Игорь.
Мы помолчали.
И действительно, подумал я, он бы сказал. Он бы не стал делать тайны. Так просто… И тут же мелькнуло, как мелькает прозрение: не сказал бы он, черта бы лысого он сказал. Это он сейчас добрый. Все мы сейчас добрые. Если бы я пришел с вопросом, он бы даже не понял, о чем речь.
Длительное прослушивание невольно завораживает – притупляет и убаюкивает. Как бы ни волновал тебя текст, к третьему часу становишься сонливым и квелым. Такие мы и сидели – уже сморенные. А магнитофон выдавал и выжимал из себя свою начинку все так же мерно, слово за словом, диалог за диалогом – без устали.
* * *
И полную минуту или
даже две, – во всяком случае, так долго, что я отвел глаза в сторону, – он кивал и кивал. Соглашался. Именно здесь (по времени) Павел Леонидович захотел закурить и стрельнул из моей пачки.– Весна-то какая великолепная, – сказал он, закуривая.
– Да.
– Жильцам нашего дома был сегодня приказ: сажать деревья. А я у тебя засиделся.
– Мне тоже сажать. И тоже вроде бы сегодня.
– И тоже по велению жэка?
– По велению молодой жены.
– Аня любит сажать деревья?
– Нет. Но Аня любит, когда я сажаю деревья.
– А-а-а, – он засмеялся, – это бывает.
А магнитофон нашептывал и нашептывал свое. Доказывал. Хрипел. Убеждал. Мы уже не слушали.
Все было ясно.
Крутилась последняя пленка. Или предпоследняя, – так или иначе, шла уже кружевная работа. Остатки.
* * *
Старохатов выключил магнитофон, его последние хриплые звуки.
– Все? – спросил он просто.
Помолчали. И без раздражения, спокойно, он еще спросил:
– Почему тебя интересовала эта… эта мелочовка, Игорь? – Вопрос был поставлен общо, неожиданно общо, и я замялся.
– Ну как же, – все же промямлил я. – Нет логики… Непонятно…
Он засмеялся:
– Непонятно?.. Что?.. В человеке, – он заговорил строже. – В каждом человеке, Игорь, столько тайн, противоречий… столько глубин психики. А тебя интересовало: брал деньги? Не брал деньги?.. Что они тебе?
– Когда-то брали, а когда-то нет. Почему?
– Понятия не имею, Игорь. – И усмехнулся. – Не знаю, почему.
– Это не ответ.
– Это ответ. Потому что пустяшно все это… Да знаешь ли ты, сколько во мне… в тебе… да в любом человеке… таких пустяшных вопросов, нелогичных загадок! Сотни!.. Почему?.. А потому что это пустяшки, мусор, а не загадки!
Я промолчал.
– Ты же год, если не больше, потратил. Что ж ты так по мелочи работал?.. Оглянись! Впадал, говоришь, в пустоту… Мучился? Ссорился с женой? Убегал в деревню?.. И все из-за такой ерунды, как привзятые кем-то деньги!
Он встал.
– Ей-богу, ты пошел не по тому ведомству.
Он опять засмеялся:
– Не было денег – брал. Были – не брал. В чем проблема, Игорь, скажи мне – может, я стар стал и не понимаю.
Он искренно вздохнул:
– Я ожидал от твоего поиска куда большего, Игорь… Деньги! О, господи!.. Нашел задачку!.. Ты лучше мне ответь – зачем ты так бессмысленно трудился?
Он прошагал в прихожую. Взял там свою шляпу.
Я был в растерянности. А он говорил очень четко. Настоящая контратака.
И сошел вниз по лестнице к своей машине. И уехал.
Уехал, так и оставив мне вопрос, притом вопрос заглавный, пронзительный – ты, Игорь, целый год гнался за житейской пустышкой, за химерой – зачем?
* * *
Дней через десять неожиданная новость. Позвонил приятель и, помимо прочего, сообщил:
– Слышал уже?.. Старохатова выперли из Мастерской.