Портрет мертвой натурщицы
Шрифт:
— Утро вечера мудренее, — усмехнулся Андрей. — До завтра, любимая. — И он, будто сам испугавшись того, что сказал, быстро повесил трубку.
А утром выложил перед Машей альбом и фотографию. Но она, вместо того чтобы сравнить картину с фото и подтвердить его вердикт, вдруг вцепилась в фотокарточку.
— Я знаю этого человека, — подняла она на него ошеломленный взгляд. — Встретила несколько дней назад.
— Что?
— Он сейчас, конечно, совсем не так выглядит. Живот и все прочие атрибуты… возраста. Но — узнаваем. Это — директор дома инвалидов, где содержится тетка Бакрина. Некий Ниркабов.
— Ниркабов… —
— О Господи! — Маша прижала ладони к внезапно ставшим жаркими от стыда щекам. — Как же я сразу не заметила! Ниркабов — читай, Бакрин наоборот!
— Поехали! — вскочил Андрей. Она кивнула, схватила сумку, и они вместе выбежали из кабинета.
Уже сидя в машине, плотно встроившейся в плотное тело московской пробки, Маша повернулась к Андрею с извечным, ненавидимым всеми сыщиками вопросом:
— А ты подумал, что мы ему предъявим? Присутствие в виде шута на картине XVII века вряд ли можно считать преступлением.
Андрей дернулся:
— Плюс его фотографию.
— А он скажет, что у нас галлюцинации. Или — это случайное сходство. Бывает. Если он так давно сидит директором в доме инвалидов, значит, у него должны быть документы — комар носа не подточит. Он Энгра копирует, что ему срисовать официальные бумажки!
Андрей с ребяческой злостью ударил по рулю:
— Теряем время! Черт!
Маша посмотрела в сторону — на семью, сидящую в джипе рядом. Жена что-то выговаривала мужу. Тот сидел со скучающим, раздраженным лицом.
— Андрей, у нас нет доказательств.
Они помолчали. И Яковлев не выдержал — вырвался вперед, агрессивно лавируя в плотном потоке. Со всех сторон гудели машины. И через некоторое время они вновь встали — на светофоре.
Тогда Андрей повернулся к Маше и сказал уже спокойнее:
— У меня есть идея.
Через полчаса они были на месте — Андрей с визгом шин и шиком припарковался за домом инвалидов. Не глядя друг на друга, они вышли и быстро направились к зданию.
Внезапно Маша сбилась с шага — она узнала фигурку, сидящую у главного входа на скамейке. На улице было ветрено, стыло, но Бакрина этого, казалось, не замечала: выцветшие голубые глаза все так же смотрели в пространство. Маша поежилась: было что-то невыразимо печальное в этой слепой старухе с Альцгеймером, неизменно несущей свою вахту на скамейке у дома инвалидов.
— Это тетка Бакрина. Катерина Тимофеевна, — тихо сказала она Андрею. — Иди, попробуй поговорить с ней, мало ли?..
Андрей кивнул: вдруг Бакрин все-таки не выдержал и поделился с единственной родной душой своим присутствием в этом мире? Ведь, в конце концов, он не сильно рискует: она слепа, и уже давно. А теперь еще и лишена памяти. Маша вдруг вспомнила, как вскинулась старуха в первый ее приезд, услышав шаги директора Ниркабова, спросила: «Васенька?» А что, если узнала?
Оставив Андрея рядом с Бакриной, она потянула на себя тяжелую стеклянную дверь и, войдя, сразу увидела миловидную медсестру на рецепшен, полную и сдобную, как пшеничная булочка.
— Здравствуйте, я бы хотела поговорить с вашим директором, Юрием Владимировичем…
Она ожидала, что ее спросят о цели визита — но ничуть не бывало: медсестра расплылась в радостной улыбке:
— Конечно, давайте я вас провожу!
И она быстро засеменила перед Машей в ярких кокетливых лодочках на маленьком каблучке — единственное модное допущение к строгой белоснежной униформе.
— Впервые у нас? — обернулась
она вполоборота к Маше, поднимаясь по лестнице.— Нет, мы уже встречались с вашим директором, — вежливо улыбнулась та.
— Ой, это такой удивительный человек! — щебетала медсестра, цокая каблучками. — Вы согласны?
— Да. Удивительный, — эхом повторила Маша, радуясь, что девушка не видит ее лица.
Та явно села на своего любимого конька:
— Мы все здесь на него просто молимся! Ведь без Юрия Владимировича ничего бы не было! Ни-че-го-шень-ки! Вот тут недавно какой-то строительный холдинг у нас оттяпать территорию парка хотел под свою застройку, так он не дал! А какое оборудование пробил через Минздрав! А питание? Дай бог здоровым так питаться, как наши старики…
В ее искренней восторженности было что-то от восхищения монашки отцом-настоятелем. Они уже шли по коридору второго этажа: справа двери палат, слева — большие окна. На минуту из-за пепельной массы облаков выглянуло солнце, преобразив свежевыкрашенные стены и чистейший золотистый линолеум пола, еще пахнущий химической отдушкой, псевдососновым лесом… Но не хлоркой, не хлоркой! Старики сидели кто в креслах, кто в колясках: блестящие розовые лысины, взбитые белопенные кудри. Сведенные артритом пальцы переставляли на столиках рядом с окнами крупные шахматные фигуры, костяшки домино. Маше подумалось, что так оно и есть — этот дом инвалидов и правда вроде какого-то ордена, живущего совершенно отличной от других учреждений подобного рода жизнью. Больные старики, инвалиды, самое заброшенное и бесправное племя, здесь получают то, к чему и чают прийти достойные люди под конец жизни. Спокойствие и достоинство.
А медсестра все с той же жизнерадостной улыбкой (все-таки это у них профессиональное!) оставила ее у двери в кабинет Ниркабова, и Маша постучала.
— Войдите, — услышала она спокойный голос, чуть приглушенный дверью. Она встала на пороге:
— Здравствуйте, Юрий Владимирович!
Ниркабов встал с радушной улыбкой из-за стола. Маша впилась в него взглядом: может быть, ей все показалось? Невозможно, чтобы тот же человек, что выбивал из Минздрава оборудование для стариков…
— Мария Каравай, если не ошибаюсь? Снова к нам?
— Да, — сглотнула Маша, скосив взгляд на слабые любительские акварели на стенах. — Извините за настойчивость.
Ниркабов галантно выдвинул ей стул рядом со своим креслом во главе стола.
— Ну какие извинения, боже мой, это ведь ваша работа. Кофе не желаете?
— Нет, спасибо. — Маша села и набрала воздух в легкие. — Мне повезло, что вы понимаете реалии нашей профессии. Дело в том, что я буду просить вас об одолжении…
Ниркабов сел в кресло и склонил яйцевидную голову набок: чуть обвисшие щеки чисто выбриты, глаза ясные, серые. И рот — как же она не заметила его в прошлый раз? Тонкие длинные губы — яркие, несомненно, в юности, сейчас стали бледными и сухими. Но их изгиб — редкий, изысканный «лук Купидона», как нельзя лучше подходил для старинных портретов.
— Я весь — внимание, — сказал, не выдержав паузы, Ниркабов. Маша вздрогнула, виновато улыбнулась.
— Надеюсь, вы понимаете, что информация должна остаться строго между нами.
Ниркабов важно кивнул:
— Естественно.
— Дело в том, что мы подозреваем в убийстве племянника вашей пациентки, Катерины Тимофеевны. Некоего Василия Бакрина…
Она боялась смотреть ему в лицо. Ей показалось, или и правда длинные чуткие пальцы, лежащие на столе, чуть дрогнули? Маша подняла глаза.