Портрет незнакомца. Сочинения
Шрифт:
Как уговаривали, как просили! Убили отца и вот через десять дней уговаривали сына:
«Надеемся, что чувство личного озлобления не заглушит в Вас сознания своих обязанностей и желания знать истину. Озлобление может быть и у нас. Вы потеряли отца. Мы теряли не только отцов, но еще братьев, жен, детей, лучших друзей. Но мы готовы заглушить личное чувство, если того требует благо России. Ждем того же и от Вас».
Прислушайтесь, император! Что-то почудилось, увиделось этим революционерам — от чего-то в страхе они приотшатнулись; не за себя испугались — собой они не дорожат. Страшные бедствия революции увиделись им — и не зря! Все-таки убить императора — дело нешуточное. Да еще так по-мясницки убить.
«…в липкой багровой грязи, образованной смесью снега и крови, лежало несколько убитых и барахтались раненые;
И все-таки, все-таки! Не озлобляйтесь, император! Это погиб ваш отец, но вы о своем сыне подумайте, о внуке и внучках! Неужели и вам кое-что не мерещится — дом на окраине какого-то городка, не то подвал, не то пустырь, трупы — сына вашего, снохи, внука, внучек? А ведь всего-то до этой картинки тридцать семь лет осталось!
Как бы не так — не озлобляйтесь. Он, может быть, и прислушался бы — так вдруг удача в руки прет! Предатели у них, у этих террористов находятся — и все-все про них выдают. Назад, Шувалов, назад, Воронцов-Дашков — не надо с ними переговоров, нам террора бояться нечего, у нас теперь Дегаев есть, сверхшпион, он все нам расскажет. А ответить революционерам надо твердо и «бодро»:
«…глас Божий повелевает Нам стать бодро на дело Правления в уповании на Божественный Промысел, с верою в силу и истину самодержавной власти, которую мы призваны утверждать и охранять для блага народного от всяких на нее поползновений… Мы призываем всех верных подданных… к утверждению веры и нравственности, — и к доброму воспитанию детей, — к истреблению неправды и хищения, — к водворению порядка и правды в действиях учреждений…»
Эх, государь, государь… А ведь неглупый был человек…
Не помогли уговоры. Чувствовала себя власть с Россией сросшейся, не верила, что оторвут без того, чтобы не погубить Россию.
Оторвали. И вот оглядываемся вокруг себя, любуемся революционными достижениями.
Сто лет назад чего хотели? Из-за чего кровь лилась?
А вот из-за чего:
«1. Общая амнистия по всем политическим выступлениям прошлого времени…»
Постойте, что это? Это ведь из последней статьи Сахарова?..
Да нет же, это из народовольцев, из того самого их знаменитого письма Александру III, март 1881 года…
«2. Созыв представителей от всего русского народа для пересмотра существующих форм государственной и общественной жизни и переделки их сообразно с народными желаниями».
Отличная мысль! Свежая мысль! Так кто же такие свободные выборы допустит, кто их разрешит? А революционеры их свободу оговорят — полными свободами печати, слова, сходок (теперь, через сто лет, называется собраний), избирательных программ. Да, еще: «Депутаты посылаются от всех классов и сословий безразлично, и пропорционально числу жителей… Никаких ограничений ни для избирателей, ни для депутатов не должно быть…»
И если власть послушается и все это исполнит?
«Заявляем торжественно, что наша партия со своей стороны безусловно подчинится решению Народного Собрания, избранного при соблюдении вышеизложенных условий, и не позволит себе впредь никакого насильственного противодействия правительству, санкционированному Народным Собранием».
Только и всего? Только и всего… Но, голубчики мои, братцы, ведь это то же самое, тютелька в тютельку, чего мы и сейчас хотим! Нам и нынче, через сто лет, на другом берегу кровавого моря, еле от крови обсохнувшим, еще далеко не отмывшимся, того же самого не хватает! Чего тогда не было — политической амнистии, свобод печати, слова, собраний, избирательных программ, того и сегодня, через сто лет не имеется! Ни на практике, ни в конституции не имеется, к конституции мы еще вернемся.
Прошло сто лет — и ровно ничего в смысле политических прав народа не вознеслось из тьмы наших революционных болот и лесов.
В этом смысле вся кровь оказалась пролитой зря. Те
самые простейшие, начальные свободы, — еще ох какие далекие от человеческих потребностей, но все-таки свободы, — которых англичане и американцы давным-давно добились и безо всяких кровавых морей и архипелагов, для нас и поныне — недосягаемы. И за самые разговоры о них, только за разговоры, не говоря уже о призывах, тем более письменных, — и поныне тюрьма, каторга (теперь называется исправительно-трудовые лагеря: прогресс — фарисейства), ссылка, исключение из университета (и при стечении обстоятельств — отдача в солдаты), лишение работы, заушательская проработка, клевета и оболгание.Ничто из того, к чему стремились революционеры в народовольческий период русской революции, ничто не было достигнуто.
Следующий период русской революции — ленинско-сталинский. Из всех целей, которые ставили перед собой эти революционеры, достигнута лишь одна — они, действительно, взяли власть в свои руки.
Третий период — хрущевско-брежневский — мы переживаем сейчас. О программе этих революционеров и о ее выполнении речь уже шла…
Так что же? Неужели, действительно, ничего не достигли мы за сто лет нашей истории? Неужели воз свободы и ныне там?
Впечатление этой неизменной позиции воза особенно усиливается при чтении прошлых изречений, давних суждений наших соотечественников, усиленно размышлявших над судьбами страны.
Послушаем эти голоса.
«Если наши опыты, уроки переживаемой нами действительности имеют какую-нибудь цену, то лишь потому, что они настойчиво укореняли в нас сознание необходимости в народной жизни некоторых начал, некоторых основных условий развития и научили нас ценить их как лучшие человеческие блага. Эти начала привыкли сводить к двум главным: чувству законности, права в мире внешних отношений и к деятельности мысли в индивидуальной сфере. В развитии и упрочении этих благ все наше будущее, все наше право на существование. Никто не может сказать, что из нас выйдет в далеком более или менее будущем. Но мы знаем, что из нас ничего не выйдет, если мы не усвоим себе этих элементарных оснований всякой истинно человеческой жизни».
Это писал Ключевский, великий наш историк. Сто с лишним лет назад. И что? Как насчет законности и права? Как с деятельной мыслью личностей?
Тю-тю…
А это — отгадайте, каким диссидентом написано?
«Мы выросли под гнетом политического и нравственного унижения. Мы начали помнить себя среди глубокого затишья, когда никто ни о чем не думал серьезно и никто ничего не говорил нам серьезного».
Тем же Ключевским, тогда же…
Если отдельный человек может познавать себя молча, путем размышлений, то нация для самопознания не имеет иного орудия, кроме речи — устной и, прежде всего, письменной. Только в речи (включая в нее и весь мир живописных, музыкальных, поведенческих и иных символов) русский народ, как и любой другой, мог реализовать неуклонное желание познать себя. И сохранившиеся суждения и рассуждения — словно картина деятельной мысли. И вот, если заглянуть под черепную коробку русского народа, т. е. почитать написанное прежде, то там с унылым однообразием мелькают одни и те же мысли о социальном устройстве России, о ее жизни. Невольно создается впечатление, что в этой сфере мысль запуталась и просто крутится на месте, не двигаясь ни вперед, ни назад…
«Что за верховный суд, который… вырывает из глубины души тайны и давно отложенные помышления и карает их, как преступления наши? И может ли мысль быть почитаема за дело? И неужели не должно существовать право давности? Мало ли что каждый сказал на своем веку: неужели несколько лет жизни покойной, семейной не значительнее нескольких слов, сказанных в чаду молодости на ветер?»
О ком это?
«Теперь я уже ничего не надеюсь, ибо не верю чудесам. А между тем не знаю, как будет без чуда? Ограниченное число заговорщиков ничего не доказывает, — единомышленников много, а в перспективе десяти или пятнадцати лет валит целое поколение им на секурс. Вот что должно постигнуть и затвердить правительство… Из-под земли, в коей оно теперь невидимо, но ощутительно зреет, пробьется грядущее поколение во всеоружии мнений и неминуемости… Тогда что сделает правительство, опереженное временем и заснувшее на старом календаре?»