Портрет незнакомца. Сочинения

— Не беспокойся, все в порядке.

— Прекрасно, — сказал мистер Браун.

— Привет, — сказал уходящий.

— Привет, — сказал мистер Браун.

Вот так. Значит, ты чего-то недоглядел, а дела шли совсем не так хорошо, как казалось. Конечно, ничего определенного они не узнали, но что-то унюхали, раз долговязый тут. И ты его, наверно, недооценил маленько, может, и не его, а тот факт, что он тут, что такая честь этой ничтожной экскурсии. А может, и его, может, он нарочно был такой неискусный в начале, а потом потерял к тебе интерес, чтобы тебя успокоить? А может быть, и так, что поехал он на всякий случай. В этой игре много вариантов, но ты, пожалуй, поторопился назвать его бездарным. Недооценка противника — сколько из-за этого проиграно игр! Помнишь закон — всегда считай своего врага не менее умным, чем ты сам? Но тут в этой игре есть возможность неожиданных ходов, не по правилам, тут вообще игра без правил. И вот неожиданно ты помер. Бывает и так. А мало, что ли, похожих на тебя людей помирает от инфаркта? Так что — привет, с носом вы, коллеги, включая долговязого, с носом, какая бы ни была у вас игра, даже если никакой. Сделал ты немало, а что не доделал — другие доделают. А куда теперь тебя? Сорок пять лет, незаметная внешность, ни одной особой приметы, здоровье — дай боже, ни у кого никаких сомнений, что мистер Браун скончался, и похоронено семьей его тело, перелетевшее океан в запаянном гробу. Преподавать? Едва ли. Наверняка нет. Наверняка опять куда-нибудь — работы хватает. Но только три месяца мне, попрошу, дайте отдохнуть. Это мое условие. На берегу Оки или Волги, в деревне. Чтобы какая-нибудь старушка, тетя Наташа, варила тебе кислые щи и жарила картошку с грибами, а ты бы купался на заре, бродил бы по лесу, помогал в качестве сознательного дачника-энтузиаста колхозным механизаторам, рассказывал вечерком на бревнах под окном у тети Наташи про войну и небывалые воинские подвиги ребятишкам, заготовлял бы на зиму для своей хозяйки дрова, таскал бы ей воду из старого колодца. Почему бы, действительно, и не так?

Ишь, размечтался.

Почти как «сбросили нас в Сингапуре».

Свет брызнул из волны, потом снова и снова в том же месте и погас.

Миссис Браун стремительными шагами пробегала по палубе — спортивные брюки, спортивная блуза, спортивное дыхание.

Рядом с Джейн долговязый трепался, облокотясь о борт.

— Мне совсем не понравилась эта страна, — сказал Джон отцу.

— Мне тоже, — сказала Джейн.

Мистер Браун ничего не ответил. Он смотрел туда, где погас только что купол Кронштадтского собора, смотрел невыразительными глазами, чуть опустив веки, и сигарета в зубах у него погасла.

— По-моему, он спит стоя, — сказала Джейн.

— О, нет, — сказал мистер Браун, — я не сплю.

— Ты о чем-то задумался, отец? — спросил Джон.

— Просто так, — сказал отец, поворачиваясь спиной к исчезнувшим из вида берегам. — Я немного вспоминал, как вы в детстве играли в эту странную игру, помните, — в то, что никогда не бывает на свете.

— Я помню, — сказала Джейн. — С обязательным счастливым концом.

— Ты так много думаешь о нас, — сказал Джон.

— О, йес, — сказал мистер Браун.

1966

ШЕСТЬ ПИСЕМ

Роман

Письмо 1

Сударыня!

Сегодня снова получил от Вас обычное для Вас несколько странное письмо и, как всегда, почувствовал растерянность.

Безусловно, Вы женщина незаурядная. Ваш слог прекрасен, Ваши слова не однообразны, ассоциации всегда неожиданны и вместе с тем тактичны. О чем бы Вы ни писали — о горсти снега или о виде из Вашего окна, об интимной прелести, которая присуща откровенности незнакомых друг другу людей или об огромной разнице перехода от бодрствования ко сну и от сна к бодрствованию — все полно искренности, но искренности изящной, наблюдательности, но наблюдательности не претенциозной, ума, но ума свободного от восхищения самим собой.

Я живу на Большом проспекте, недалеко от угла Введенской, в большом сером доме, во дворе которого пекарня и всегда пахнет сдобой и мокрыми дровами. Напротив дом, над его воротами дата — 1954. И растерянность моя вызвана тем, что странно, очень странно, живя в доме, из которого видна эта дата, в доме, во дворе которого пахнет сдобой, получать такие изящные письма от совершенно незнакомой женщины. И уж совсем странно, что я пишу ей ответные письма, не зная имени ее и адреса, пишу и чувствую, что я взволнован, расстроган, влюблен, что я счастлив получать эти письма и надеяться, что однажды будет день, час и миг чуда, когда она откроется мне.

А до того мне хотелось бы рассказать Вам немного о себе, ибо я, как человек одинокий, сумел глубоко узнать только одного себя, а другие люди меня настораживают: я их не знаю, и мне кажется, что никогда не буду знать и понимать. Я даже поймал себя (и это случилось очень давно) на том, что предупредителен к людям и уступчив именно для того, чтобы они оставили меня в неведении о них, чтобы мне не пришлось вникать в их действительную жизнь.

Как я установил, со всех сторон наблюдая и изучая себя, одна из главных сфер, где я живу, это мои мысли и мое, большей частью фантастическое и с чужой точки зрения вероятно пустоватое воображение.

Мне и хочется начать с рассказа о некоторых моих сегодняшних мыслях.

Не знаю, что Вы знаете обо мне, но, быть может, Вам неизвестно, что я работаю в Историческом архиве научным сотрудником. Слишком долго было бы рассказывать о той цепи случайностей, которая притащила меня в этот архив, о той цепи случайностей, которая удержала меня на одном месте, и о том спокойном удовольствии, с которым я откупаюсь именно этой службой от окружающего меня мира. Так вот, я работаю в архиве и ежедневно хожу пешком на работу всегда по одному маршруту. Этот маршрут долго вживался в меня: сначала он был мне интересен, затем наскучил, а сейчас снова становится мне новым, оборачиваясь ко мне столь многими фантастическими сторонами, что я немного даже испуган, особенно последним, на первый взгляд пустяковым происшествием, которое, однако, чем больше я о нем размышляю, тем больше кажется мне невероятным, неправдоподобным, а главное, таким, что не соответствует современным взглядам и представлениям. Я почел бы себя сумасшедшим только потому, что верю в то, что действительно возможно было подобное происшествие, если бы одновременно со мной его не наблюдала девочка лет одиннадцати, которая-то и обратила мое внимание на всю эту невероятную историю. Но, простите, я отвлекся, об этом происшествии я решусь Вам рассказать когда-нибудь позднее, когда-нибудь, когда впечатления от него перестанут так беспорядочно волновать меня и я смогу описать его, владея им, а не подчиняясь ему.

Сегодня на работе у нас вымыли и оклеили на зиму окна, и чистые стекла, обрамленные свежей еще — белой бумагой, придали комнате, где я сижу, и всем нашим сотрудникам какой-то чуть-чуть новый вид. Тени стали менее глубокими, лица посветлели и подобрели, и я с удивлением понял, что думаю о том, почему я никогда не принимаю этих людей всерьез, почему мне всегда чувствовалось, что они сделаны, по крайней мере, наполовину из чего-то неживого, так что если их ущипнуть, то им не везде будет больно? В них мне виделось что-то игрушечное, кукольное, и мне вдруг показалось, что они об этом догадываются. Они меня принимали все эти годы за своего, но чувствовали, что я не только их, но и еще какой-то, И мне стало казаться, что в грубой терминологии то, что я понял в день, когда у нас клеили окна, можно высказать примерно так, что есть в нашей комнате два рода людей: материалисты, для которых мир действителен, реален, которые этот мир знают и понимают, умеют в нем разбираться и действовать, и не-материалисты, для которых все люди существуют лишь тогда, когда общаются с ними, а все остальное время как бы и не живут вовсе. То есть получилось у меня, что правы и те, и другие, ибо есть два мира, существующие рядом и никогда не смешивающиеся: мир идеальный и мир реальный. Это была новая для меня и интересная мысль, так как она объясняла мне, насколько важно не пытаться попасть из того мира, где ты оказался, в другой, а, напротив, возможно полнее жить в своем собственном мире, избегая взаимно болезненных столкновений с людьми из мира иного. Попасть и невозможно, а между тем огромное большинство людей стремится туда, куда они никогда не попадут. А это занятие томительное, разрушительно действующее, как мне кажется, на наши жизненные силы, превращающее нас в тех ноющих и жалующихся постоянно на что-то людей, которых так много развелось сейчас, особенно в среде образованной молодежи.

По случайной ассоциации мне подумалось, что наиболее простой способ заинтересовать собой собеседника — это начать соблазнять его попытаться перейти из одного мира в другой, неправда ли?

Я чувствую, что слишком многословен, но меня извиняет, как мне представляется, то, что, во-первых, Вы очень доброжелательно просили меня быть возможно откровеннее и не стеснять себя соображениями насчет Вашей возможной незаинтересованности тем, что я пишу, ибо, как Вы писали, Вы не относитесь к людям ленящимся искать занимательность в безыскустной прямоте мысленного движения и кто нуждается в таких пустяковых вещах, как лаконичность, сюжет, неожиданный поворот повествования, загадочные персонажи и прочие побрякушки, совершенным мастером которых мне представляется, например, Дикенс. Во-вторых же — и это, пожалуй, главное — Вы до сих пор таитесь и не даете своего адреса, так что мои письма читаю пока я один, и это делает для меня приятным писать их долго и обстоятельно, так как усиливает иллюзию обстоятельной беседы с Вами, насыщенной взаимопониманием и дружеским участием, которое является лишь малой частицей чувств к Вам.

Н. Греков

Письмо 2

Сударыня!

Сегодня я вернулся с работы лишь немногим позднее, чем обычно, и вот узнал от соседей, что перед самым моим приходом меня спрашивала незнакомая им женщина, которая тотчас ушла, узнав, что меня нет. И вот я сижу и с грустью думаю, что это, конечно, были Вы, и как неудачно, что я задержался на Биржевом мосту, глядя, как осенний лед наваливается на бревенчатые быки. У меня в душе было тревожно, словно я забыл что-то сделать, но я посчитал, что это вызвано ледоходом и мокрым снегом, напомнившими мне, как много не сделано в жизни, как мало пришлось на мою долю дел и событий и как безвозвратно ушли от меня столь многие ледоходы. И я никак не мог понять тогда, что эта тревога вызвана Вами и ощущением того, что с Вами что-то происходит, что Вы где-то рядом. Как это жестоко, что Вы не подождали меня и как это правильно и красиво! Я восхищен Вашим уходом не меньше, чем Вашими письмами: Вы заставили меня так много переживать, а стало быть, жить, что Ваш уход — это чудесный подарок и я принимаю его, хотя и с долей горечи.

А сейчас простите мне эту откровенность и позвольте рассказать Вам, почему я считаю, что жизнь моя, столь богатая внутренне, была все же бедна событиями. Это небольшой рассказ о жизни одинокого человека (почему-то я не люблю слово холостяк, хотя в эпитете «одинокий» есть нехороший привкус жалобности).

Как Вы, разумеется, знаете, любую жизнь можно рассказать, выделив в ней либо то хорошее, что было, и тогда рассказ будет светлым, либо плохое, и тогда получится более мрачное впечатление. Это относится и к каждому событию, даже к каждому настроению, ибо повсюду есть разное, а стало быть, и возможности разного взгляда на вещи. Следующее простое и свежее житейское наблюдение поможет мне уточнить это отвлеченное рассуждение.