Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
В старости Лукин не раз рисовал картинки с омаром и с запиской на блюде. Вероятно, в старости, в тихой Шампани воспоминания о его брюссельской молодости (ему было тогда чуть больше тридцати), о недолгих студенческих годах казались ему трогательными. И все же, рассказывая об этих годах своим ученикам, русский старик упрямо называл молодого барона не «фантазером» или «выдумщиком», или «мифотворцем», а «вралем», «брехуном» и «хвастуном». Ох, эта русская нетерпимость! Помнится, и сам я, попав впервые надолго в Париж за середину земной жизни, долго не мог привыкнуть к здешним обычаям. Я в ту пору еще приносил свои сочинения в парижские издательства. И никак не мог привыкнуть к тому, что едва завидев незнакомца, издательская секретарша (как правило,
Что до Никола, то он пронес это свое «мифотворчество» через все жизненные испытания…
Брюссельский эпизод «первой выставки» с неизменностью приходит в голову искусствоведам, которые пишут о последнем периоде творчества де Сталя. «Это у него от иконы! – восклицают историки искусств, – И это у него от иконы! И это от иконы! А это частично от иконы!»
Ну, а иконы частично от Лукина тоже. Так что в ряду знаменитостей, повлиявших на творчество нашего героя (Маньели, Домела, Брак, Ланской, Шарден, Эль Греко, Кандинский…), можно упомянуть и скромное имя нашей деревенской знаменитости Ростислава Лукина, которого в деревнях на речке Об звали по-просту Рости.
Глава 12. Прощание со второй родиной и второю семьей
С приближением весны молодому де Сталю было все труднее усидеть на месте. Жил он то там, то сям, жил, где разрешат заночевать бесплатно. Был вечно в долгах и вечно искал, у кого бы занять. А в апреле сходил во французское консульство со своим «нансеновским» паспортом эмигранта и заказал визу для путешествия по Марокко. Экзотическая эта страна была уже давно облюбована европейскими художниками. Делакруа странствовал здесь за сто лет до молодого де Сталя, а уж после Делакруа…
Автор этих строк, хоть и не был художником, рвался в Марокко чуть не через полвека после нашего героя и тоже с трудом выпросил визу (советский паспорт из широких штанин внушал чиновникам столь же мало доверия, как нансеновский). Впрочем, на этом сходство между автором этих строк и его героем, признаю, кончается, и все же могу свидетельствовать: чудная страна, это Марокко!
Летом 1936 года Никола собрался уезжать в Марокко с друзьями-художниками Аленом Остратом и Жаном ван Катом, однако путешествовать ему было пока не на что. Родители идею нового далекого странствия не поддержали. Эмманюэль Фрисеро считал, что, закончив продолжительный курс наук и завершив путешествие, человек должен работать, а не путешествовать снова. К тому же отцу не показалось, что долгие, дорогостоящие странствия по Испании и Франции многому научили его приемного сына. Брюссельский же беспутный образ жизни Никола не одобрял ни один из членов семьи, даже старушка-няня.
Неизвестно, что стало бы с планами африканского странствия и как вообще сложилась бы в дальнейшем жизнь Никола, если бы вдруг не подвернулся молодому де Сталю и его друзьям богатый благодетель-меценат. Это был все тот же преуспевающий делец, коллекционер и тонкий ценитель искусства барон Жан де Брувер. Он уже заказывал стенописи де Сталю, и молодой художник-аристократ произвел благоприятное впечатление и на самого барона и на его юную дочь. Барон де Брувер был неутомимый искатель талантов. К тому же он верил в русские таланты.
Впервые имя барона де Брувера я услышал в Париже на знаменитой улице художников Премьер Кампань, сидя в гостях у художницы Екатерины Борисовны Серебряковой, дочери Зинаиды Серебряковой. Мы пили чай под марокканской картиной Зинаиды Серебряковой, и я стал расспрашивать милую Екатерину Борисовну про марокканский вояж ее мамы в небогатом 1928 году, когда Зинаида Евгеньевна жила с двумя детьми в Париже, снимала ателье да еще отсылала деньги матушке и двум своим детям, оставшимся в вечно голодной России.
– Как же мама денег наскребла на поездку? – спросил я у Екатерины Борисовны.
– А это барон ее отправил в Марокко. Представляете, барон? Барон де Брувер. Слово «барон» девяностолетняя
Екатерина Борисовна произносила с каким-то особым чувством. И я, кажется, понимаю отчего. Если хоть раз чувствовала себя свободной и счастливой в эмиграции ее мама Зинаида Евгеньевна, то это и случилось в той самой марокканской поездке. В первый раз без детей, рассеянных по свету, без заботы о хлебе, без счетов за ателье, без тревожных питерских писем… Семейные воспоминанья о кратком мамином счастье слились в этом важном имени «барон де Брувер»…Барон де Брувер увидел на выставке портреты кисти Серебряковой, а может, даже увидел ее пленительных нагих россиянок, сытых, ухоженных и полногрудых (серебряковская «Баня» была недавно продана на аукционе Сотебис за полмильона фунтов). Увидел и подумал…
О чем он мог подумать, богатый эстет, бельгийский меценат? Может, о том, что появится на стене его загородной виллы портрет обнаженной эбеновой марокканской красавицы. А может, о том, каким предстанет его любимое Марокко (у барона и там был неплохой бизнес) в глазах этой такой талантливой и совсем еще молодой, но такой умученной русской беженки… Барон подумал и отправил художницу на свой счет в Марокко.
Я читал ее совершенно счастливые письма. Хвала меценатам… И пропади они пропадом, проповедники равенства…
Барон тогда не остался в накладе. Зинаида привезла ему замечательные картины, а четыре года спустя он снова отправил ее в Марокко. Конечно, голеньких марокканок она ему привезти не смогла: до такой степени раскованности дамы на этой территории еще не дошли (Ведь если говорить начистоту, то и полногрудые поселянки из серебряковской «Бани» были никакие не доярки и не труженицы сельхозартели, а гладкие петербургские горничные, которые бестрепетно, но не безвозмездно, обнажали свои несравненные красы в ателье художницы). В общем ни с Зинаидой Серебряковой, ни с ее сыном Шурой, блистательно писавшим старинные интерьеры, барон де Брувер не прогадал. И вот в 1936 он решил, снова рискнув, посодействовать молодому отечественному искусству и оплатить кое-какие путевые расходы сразу трем выпускникам бельгийской академии – воспитаннику Фрисеро подающему надежды русскому барону Никола де Сталю, а также Алену Острату из Юкле и Жану ван Кату. В обмен брюссельские гении обещали высылать барону из Марокко свои работы. Никола пришлось произнести свои заверения в присутствии почтенного Эмманюэля Фрисеро, что как бы давало гарантии его слову. Думается, этой процедуры честному инженеру Фрисеро следовало избежать, она ему дорого обошлась, но как одолеть отцовские любовь и надежду…
Впрочем, не будем забегать вперед. На дворе август 1936 года, ветер дует в паруса дальних странствий, три молодых художника покидают скучные долины и горы Бельгии ради Северной Африки. Пока покидают привычным способом – на велосипедах. Они снова пересекают Францию, направляясь к берегу Средиземного моря. Добравшись на велосипедах до портового города Сет (ах, какой там вид с горы, с морского кладбища, где покоится поэт!), они смогли договориться о дешевом путешествии на рыболовном судне, уходившем к марокканскому берегу. Успех! Еще один успех!
Перед отъездом из Брюсселя Никола встретился со школьным другом Эмманюэлем д\'Угсвортом и обещал ему написать большой очерк о Марокко для нового католического журнала «Блок». Может, именно сочинение очерка на время отвлекло Никола от писания писем родителям (и от живописи, до которой он еще, похоже, не дозрел). Так что, первое большое письмо домой Никола отправил только в октябре из прекрасного города Фес, может, самого красивого из пяти «императорских» городов Марокко.
В этом многостраничном письме Никола описывает визит к Долгоруковым в Рабате и парад в Фесе (парады восхищали его всю его недолгую жизнь, он мечтал писать парады и празднества), восторженно пишет о благородном достоинстве арабов и берберов, о неуклюжести европейцев, об угощении в арабском доме, о пальмовых рощах… Впечатлений много, голос рассказчика сбивается, путается, наконец замирает: