Порыв ветра, или Звезда над Антибой
Шрифт:
– «Маниакально-депрессивный психоз и художественный темперамент». Стало быть, про художников?
– Про художников, поэтов, прозаиков, композиторов… Но теперь стараются не называть это психозом. Называют не так страшно, и притом вполне политкорректно. Называют расстройством. Биполярным расстройством. Два полюса – гипоманиакальное состояние и депрессивное… Иногда называют циклотимией…
Я проглядывал список художников, искал Никола де Сталя. Нашел его в последнем столбике, рядом с Марком Ротко и парижанином Паскиным. Все трое покончили с собой… Но и в целом компания была не слабая. Наряду с Гогеном и Ван Гогом, там были Байрон, Толстой, Тургенев, Блок, Маяковский, Фолкнер, Хемингуей, Лермонтов, Пушкин, Цветаева, Мусоргский, Глинка, Чайковский, Рахманинов, Ибсен, Горький, Гумилев, Есенин, Мандельштам, Батюшков, Бодлер… По части художественного
– Она и сама, твоя американка… – сказал я без особой убежденности.
– Да, она тоже немало намучилась, – мирно сказал мой друг Пьер, – Но она подлечилась и хочет помочь собратьям по страданию. Она считает, что надо лечиться, психотерапевт учит находить равновесие. Есть и лекарства, есть психотропные препараты, есть литий… И главное – не допустить самого страшного… Она даже книгу особую написала о самоубийцах.
– За чем же дело?
– О, тут огромные трудности. Пациента нелегко убедить даже сходить к врачу. Особенно когда он в гипоманиакальном состоянии, в возбуждении, на подъеме. У него такой прилив сил, он так работает, он все может. Бешеная энергия. Он в кайфе. Эйфория. Он почти не спит. А какие любовные успехи… Пойди уговори его угомониться… При этом, конечно, и вспышки гнева. И переоценка собственной личности… Ну, а потом наступает спад, депрессия, подавленность, чувство беспомощности, страх перед будущим. Вообще страхи, слезы… И очень опасен переходный период, между стадиями.
– Это что, раньше не лечили, не замечали? – спросил я.
– Биполярное расстройство первыми описали два медика-француза каких-нибудь полтораста лет тому назад. В конце позапрошлого века немецкий психиатр Крепелин придумал для этой беды название: маниакально-депрессивный психоз (МДП). На нынешний слух некорректно, некомильфотно: психоз, маньяк, депрессия… Так что теперь говорят: «биполярное аффективное расстройство» или БАР. Но симптомы все те же…
– Кое-что ты мог бы назвать…
– Думаю, ты уже и сам заметил при чтении всех этих биографий…
– Не только при чтении. Были друзья…
– Значит, помнишь… Быстрая речь, неудержимое многословие, ассоциации скорее механические, чем смысловые, бессонница… Дальше больше: мысль скачет, человек без конца шутит, смеется, но вдруг – вспышка гнева. Идея величия. Во всяком случае, переоценка собственной личности. Дальше хуже – обрывки слов, неистовство… А при депрессии наоборот: настроение подавленное, движения заторможенные, работоспособность падает. Речь замедлена, вообще человек немногословен. Тоска и тревога, самоуничижение, самобичевание… Вплоть до самоуничтожения… Конечно, есть много вариантов, множество оттенков расстройства… Как впрочем и причин, его порождающих.
Мы оба молчали, попивая какао, которое здесь с гордостью зовут «горячим шоколадом».
– Что ты там бубнишь? – спросил Пьер.
– Одна старая песенка.
– О чем?
– Все о том же. «Я все равно паду на той, на той далекой, на Гражданской. И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной…»
– Кто написал?
– Мой любимый поэт… Она у меня вообще сейчас неотвязно в памяти, эта песня. Как и все эти твои симптомы. А когда-то я о ней говорил с автором. Со знаменитым поэтом. С любимым поэтом. Рассказать?
– Расскажи, – усмехнулся Пьер благодушно.
– Это было осенью. Поздней осенью. В тот день холод был сучий. И такой ветер с утра…
– Где это было? В Париже? В Ницце?
– Еще в Москве. Мы только что разошлись с женой…
– Понятно. Жена ушла к богатому, – уныло пошутил Пьер.
– А у вас тут что, к бедным уходят? Как в кино?… В общем, мы разошлись, но мне еще разрешали брать пацана из школы после уроков. Забирать и отвозить к бывшей теще на Речной вокзал. А в тот день я чуть не опоздал к концу уроков. Читал «Аду» Набоковскую, спохватился и бегом – троллейбус, метро, троллейбус… Школа была на Ленинградском проспекте, за Войковской. Прибегаю. А там пустырь был такой в стороне от Ленинградки, а на нем школьный бункер, обнесенный проволочным забором. Гляжу на часы – даже раньше времени прибежал. Можно сказать, первый. Гляжу – нет, еще один папаша идет вдоль проволоки. Маленький. С усиками, Он самый и был, этот поэт. Его Антоша в одной школе с моим Антошкой учился. Так что мы были знакомы. Шапочно. Он подошел, поздоровались,
и я вдруг вспомнил ночное чтение. Говорю: «Знаете, я тут вашу песню нашел у Набокова в романе. Он ее перевел. Я вам сейчас покажу». Достаю «Аду» из портфеля… Надо тебе сказать, что я до самого инфаркта все в портфеле таскал, все, вплоть до словарей и продуктов питания. Это уж после инфаркта единственный русский доктор Парижа Лиза Кишилова портфель у меня отобрала и больше носить не велела… И вот я вынимаю «Аду» и показываю ему это поразительное место в романе, где его песня… Там героиня со своим возлюбленным братом приходят в русский ресторан, где среди прочего русского поют «частушки безвестного русского гения». И дальше в переводе на английский кусок из этой песни, где про «комиссаров в пыльных шлемах». Там еще про острый локоть трубача, и Набоков пришел о в такой восторг, что даже комиссары ему не помешали…– А кому они могли мешать?
– Мне они мешали. Кабы они еще были в своих кожаных куртках и фуражках… Если б они его убили и проверяли качество работы, как у Платонова, другое дело. Впрочем, он ведь и сам был из комиссарской семьи, наш поэт… В общем, он попросил прочитать ему по-английски, и я стал бубнить… А там фокус звукоподражания. Звучит по-английски, как по-русски. Он сперва даже не поверил. Заставил перечитать. Вот там, к примеру, по-русски «когда трубач отбой сыграет», а в английском «when the true batch outboy the riot». Похоже?
– Похоже, – Пьер усмехнулся. – Но может, это у тебя такой русский английский.
Я конечно, завелся с полоборота.
– Ты что? Я не в вашей бедняцкой Сорбонне учился. Я учился в московском инязе имени Тореза. Был у вас такой ученый. Не помню уж, чем он занимался…
– Он был генсек, – сказал Пьер. – Исключал меня из компартии… А ты считаешь, что он тогда и получил свою травму, твой бедный герой?
– Я так думаю. От нее и сегодня еще страна не очухалась. А скоро уже сто лет…
– Может быть, – сказал Пьер. – Но знаешь, если б он не пережил всех этих страхов, может, не было бы потом взлета его таланта. Может, тогдашние его страдания не прошли даром. Оказались креативны, созидательны. Так думают Кей Джемисон и многие другие. Профессор Джером Каган из Гарварда говорил, помнится, что креативность замешана на боли подросткового одиночества… Важны ситуации, которые называют «вызывающими». Так что мы должны быть им благодарны…
– Я против.
– Я, пожалуй, тоже, но кто у нас спросит?
Мы вышли на набережную. В стороне аэропорта догорало кровавое полотнище заката.
– Как звали твоего поэта? – спросил Пьер.
– Булат Окуджава. Весь мир его знает…
– Теперь и я буду знать, – смиренно сказал Пьер.
Глава 14. Женщина, ваше величество…
Думается, что как раз в ту пору, когда Никола лечил в Маракеше пораненную ногу, он и встретил Жанин, которая взяла на себя заботы о нем. Можно предположить, что и сообщение в письме домой о том, что «Жан оказался хорошей сиделкой» было вполне безобидной шуткой: не Жан, а Жанин, о которой еще долгое время в семье и слыхом не слыхали.
Впрочем, похоже, что и самым осведомленным из биографов (скажем, их дочери Анне) мало известны обстоятельства их знакомства.
Анна сообщает в своей книге, что Жанин пригласила Никола посмотреть ее живопись, и он был поражен серьезностью ее творческих усилий. Далее Анна сообщает, что живопись их была несходной и что они не влияли друг на друга как художники. В высшей степени академичный взгляд на любовь…
А где они впервые увиделись? Может, бедняга приволок свою раненую ногу на многолюдную площадь Джамна-эль-Фна, в огромное, царящее над базаром кафе, где и нынче собираются туристы. А может, она приметила на улице этого большого, красивого и беспомощного сироту, страдавшего от боли и взывавшего к материнской помощи. Увидела и пожалела. По-русски это почти то же, что полюбила. А он позволил себя пожалеть и полюбить, несмотря на свою баронскую заносчивость…
Ну да, вероятно, она привела его в этот пропыленный, убогий шалаш, где она, обугленная солнцем, царила среди мужчин – единственная женщина, бродяжничающая бретонская королева в шалаше бродячих художников-поляков. Королева пропыленного шалаша была женой одного из художников и матерью их пятилетнего сына. Очень высокая, очень худая, с яркими и печальными глазами…
Мы ничего не знаем о том, как складывалась ее семейная жизнь до появления этого долговязого русского бельгийца с не слишком русским именем фон Хольштейн..