После града

Портрет был приклеен на стене между столами Павла Кузьмича и Натальи Федосеевны — на самом видном месте. А стол Серафимы стоял как раз напротив — у противоположной стены. Едва она отрывала взгляд от бумаг, как тут же встречалась глазами с мягким, обрамленным морщинками прищуром и едва заметной улыбкой, которая будто говорила ей что-то хорошее и обнадеживающее.

И сколько Сима ни разглядывала такое уже знакомое ей лицо, все не могла найти в нем того, о чем, переходя почему-то всегда на полушепот, неодобрительно и отчужденно говорил дома отец.

Они жили все время при закрытых дверях и ставнях. Отец, с тех пор как перестал спускаться вниз, в свой магазин (там уже нечем было торговать), почти не отлучался из дому. Правда, теперь чаще, чем раньше, стали приходить в дом какие-то незнакомые Симе люди. Отец иногда подолгу просиживал с ними в своей комнате, а иногда они уходили тут же, едва обмолвившись с отцом несколькими словами. И если то, что они говорили, было приятно отцу, он веселел. Тогда повторялось одно и то же. К ее, Симиному, возвращению он выходил, прислонялся, разбиваемый кашлем, к дверному косяку, закуривал и, затуманенный едким коричневатым дымом, спрашивал:

— Ну, как там большевички? Перемен никаких не слыхать?

— Ничего не слыхать.

Отец начинал сердиться, ругал власти. Сима давно знала, что отец ждет каких-то перемен, но не знала, каких именно. Перед ней вставало улыбавшееся с портрета лицо Ленина, и она никак не могла понять, как это о Ленине, о человеке с таким мягким и открытым лицом, можно сказать что-либо плохое. А он ведь главный большевик…

Однажды Сима возразила отцу:

— А у нас все так любят Ленина. Пал Кузьмич говорит…

— И твой Пал Кузьмич большевик, — сердито перебил ее отец. Он с силой оттолкнулся от косяка, ушел, хлопнув дверью.

Мать в разговор не вступала, а только, закусив нижнюю губу и скрестив на груди руки, поддакивала отцу. Сима растерянно молчала, а утром спешила уйти из дому.

Теперь все сильней пригревало солнце, неприбранные, заснеженные улицы почернели, из подворотен и на покатостях пробивались первые ручейки. Все это скрадывало царившие в городе угрюмость и запустение, они уже не были теперь такими пугающими.

Сима часами бродила по улицам. Думала. Думала о том, что говорил отец с матерью и чем жили ее сослуживцы. И еще она думала об этом чудном парне, простом красноармейце, фамилия которого, кажется, Минин. Последнее время он почему-то зачастил в жилотдел. Худощавый, с белым непослушным чубом под лихо заломленной буденовкой, он, войдя, обращался обычно к Павлу Кузьмичу, а смотрел больше на нее, Симу.

А вчера он провожал ее домой. Откуда-то появился, едва она вышла из жилотдела, спросил разрешения пройти вместе.

«Вот и он за большевиков, — продолжала размышлять Сима. — Такой тихий, застенчивый и добрый».

В тот день Минин опять пришел проводить ее (их полк стоял неподалеку от жилищного отдела). Пройдя рядом несколько шагов, он вдруг ни с того ни с сего сказал:

— Скоро мы выступаем.

— Куда же это? — не успев осмыслить вопроса, механически спросила Сима.

— На фронт. Куда же еще?

— На фронт? — переспросила она и, сама не зная почему, остановилась.

Он взял ее руку, сжал в широких шершавых ладонях, а что сказать, не нашелся, молчал. Она тихо высвободила руку, молча пошла вдоль потемневшего забора к дому. Остановившись у калитки, обернулась, помахала ему рукой.

Потом отчужденно и жестко лязгнула металлическая защелка калитки.

А рано утром милиция арестовала отца Симы.

Когда постучали в дверь, Сима уже не спала. С удивлением и страхом следила она за обыском, переводила взгляд на мать, сидевшую со скрещенными на груди руками в углу, на отца, возле которого стоял красноармеец с винтовкой, на участкового милиционера Усачева, руководившего обыском. Его она знала, считала хорошим человеком. И вот…

Отца увели, и только тогда мать заговорила. Бесшумно передвигаясь по опустевшим комнатам, ломая руки и плача, она повторяла:

— Все пропало теперь, дочка, все пропало. Убьют его большевики. Не вернуться ему больше…

И тогда Сима бросилась догонять отца. Без пальто, простоволосая, она подскочила к озадаченному конвойному, схватила его за рукав шинели, закричала:

— Куда вы уводите моего отца? Не смейте его трогать. Что он вам сделал?

Чьи-то руки взяли ее за плечи, настойчиво отвели в сторону. Она с силой вырвалась, вновь побежала. Но отца уже вводили в какую-то дверь, возле которой стоял часовой. Он преградил ей путь, решительно сказав:

— Нельзя, барышня.

Остальное Сима плохо помнит: как побежала от тюрьмы в жилотдел, как на глазах у всех сорвала со стены портрет…

Нет, она хорошо помнит еще лица Павла Кузьмича и Натальи Федосеевны. Сима никогда не видела их такими. Обычно тихий и добрый, Пал Кузьмич, словно ударенный плетью, вскочил со стула, на который всегда клал несколько пухлых папок. Папки с грохотом полетели на пол, но он не стал их поднимать, а подбежал к ней. И вдруг начал заикаться. Пенсне его слетело и болталось на шнурке, глаза, ставшие неожиданно совсем маленькими и будто чуть косыми, смотрели с несвойственной им злостью.

— Сима, вы… Э… это форменное хулиганство и… и… Он судорожно ловил рукой, но никак не мог поймать пенсне и от этого еще больше заикался.

За Павлом Кузьмичом, потемневшая от гнева, стояла Наталья Федосеевна. Она слово в слово повторяла его слова и свирепо сверлила Симу взглядом…

Потом пришли двое в кожаных тужурках и увели ее.

Назавтра в Москву пошла телеграмма. Начальник участка милиции Усачев не был согласен с арестом Серафимы, но не смог убедить в этом других и решил обратиться к Ленину.

Через день, узнав о случившемся, телеграфировал в Москву красноармеец Минин.

Эта просьба тоже не осталась без ответа. В тот же день в Царицыне расшифровали ленту. Слово за словом ложились на бумагу:

За изуродование портрета карать нельзя. Освободите арестованную немедленно, а если она контрреволюционерка, то следите за ней.

Предсовнаркома Ленин.

А для секретаря (этот текст остался в Москве) ленинской рукой было написано: