После осени. Поздняя РАФ и движение автономов в Германии
Шрифт:
Они не прилетают. Мы сидим у радиоприемника, сканируем немецкие станции. В 10 часов вечера мы слышим страшный, неотвратимый факт: антитеррористическое подразделение немецкой полиции задержало четырех немецких террористов в Болгарии в аэропорту Бургаса. Среди арестованных — Тилль-Майер, который четыре недели назад был освобожден из берлинской тюрьмы.
Мы с Рашей уже пережили несколько арестов товарищей. Мы почти автоматически начинаем делать ндтигенные вещи. Боль уходит. Теперь это больше, чем боль, это катастрофа, внутренний хаос. Мы ана-лизируем свое положение, шансы на спасение. Вот как это выглядит: Правительство Болгарии предоставило империалистической ФРГ полицейские полномочия на
Мы хотим похоронить их, когда станет светло и у нас еще будет возможность. Если мы выберемся из этой страны, то уже без них.
Новые новости каждый час: Брандт угрожал разорвать старые туристические контракты, если органы безопасности Болгарии не будут сотрудничать. Он купил права на посадку самолета GSG 9, взяв миллионный кредит на расширение туризма. Тилля узнали на пляже немецкого отдыхающего из сектора юстиции и т.д.
Мы всматриваемся в ночь, прислушиваясь к любому шуму, огибаем дом, чтобы выяснить, не окружены ли мы, не охраняются ли. Ничего не видно и не слышно. К рассвету мы все упаковали, убрали в доме и приняли следующее решение: мы не можем уехать без въездных штампов. Паспорта в руках у милиции. У них было полдня и ночь, чтобы арестовать нас и передать. Они этого не сделали, они хотят, чтобы мы уехали.
Сейчас мы хороним все, что еще может дать повод арестовать нас за нарушение законов страны.
Когда мы закапываем, мы чувствуем себя нелепо. Мы слышим звуки, листья и кусты вокруг нас кажутся живыми. Мы знаем, что за нами следят, но не можем просто оставить вещи в доме.
Затем мы едем в полицейский участок, чтобы получить наши паспорта. Мы дрожим, как животные перед закланием. В кабинете офицера по иностранным делам мы называем имена, под которыми въехали в страну. Офицер отдает паспорта в свой кабинет, ничего не спрашивает. Пока мы ждем, он подходит к окну, поворачивается к нам спиной и говорит: Я очень сожалею о случившемся. Наша страна бедная, социальные силы слабые и разорванные. Я хотел бы, чтобы однажды мы стали достаточно сильными, чтобы не допустить этого снова. Слабость заставляет покупать».
Это все, что сказано, названо, спрошено, объяснено. У нас есть ощущение, что чудовищные события вчерашнего дня — это тоже поражение для него. Вручая паспорт, он говорит: «Вы можете уехать или остаться. Пока вы находитесь на болгарской земле, вам нечего бояться».
Мы понимаем, что он говорит. Больше никаких шагов без охраны. Но это также означает: больше никаких шансов для немецких охотников.
Мы предполагаем, что в стране все еще много следователей BKA в штатском, которые ищут нас, наблюдая за аэропортом. Мы решаем ехать на арендованной машине через всю Болгарию в Софию, а оттуда на самолете через Прагу в Багдад. Прямой рейс из Софии в Багдад был бы слишком прост для слежки.
Мы находимся в пути почти неделю, останавливаясь в гостиницах, пересекая горные перевалы, проезжая через долины, равнины и леса, всегда в сопровождении машины болгарской госбезопасности, которая следует за нами на некотором расстоянии: У меня в памяти нет ни одной фотографии этого путешествия по болгарской сельской местности, только унылое пустое состояние, с которым я ее пересекал.
Когда мы получили пропуск и выехали на маршрут, наступает шок.
Мы с Региной по очереди садимся за руль. Я веду машину как будто на дистанционном управлении через серое небытие. Есть только дорога и неизменная толстая машина в зеркале заднего вида. Прошлое и будущее отсутствуют. Они разбились вместе и никогда не вернутся. Настоящее смехотворно скомкано, оно лишь переключается и рулит на асфальтовых километрах. Я не могу говорить, не могу смеяться, не могу плакать.На третий вечер в гостинице Раша говорит: «Надо выбираться из этой дыры. Спускайся вниз, мы идем на дискотеку». Раша обладает упорной силой отталкивать поражение, просто позволять ему лежать. Мы едим, пьем, танцуем, и я уверен, что танцуем и с болгарской секретной службой. Это гротескно, наше поведение гротескно, оно напоминает мне итальянский фильм:
Мать и ее двенадцатилетняя дочь изнасилованы, избиты и чрезвычайно унижены немецкими солдатами на проселочной дороге. Они вынуждены идти дальше и останавливают грузовик, который увозит их. Водитель — итальянец, соотечественник, но мужчина. Он видит их расстроенное состояние, их раны, спрашивает, что происходит. «Немецкие солдаты», — говорит мать. Он понимает и смотрит на нее сбоку. Он начинает петь песню, белокурую ландсерлид. Он просит ее подпевать. Она находится в безнадежной, жалкой и брошенной ситуации, она поет, пока ее голос не умирает от отчаяния.
В Софии мы забираем машину и берем билеты, мы не хотим регистрироваться до последнего момента, мы не хотим проводить так много времени в аэропорту. Мы не знаем, чего там ожидать. Может быть, они все-таки забастуют, может быть, ФРГ сделала последний шаг, и нас очень удобно и спокойно перехватят на таможенном контроле и посадят на следующий самолет Lufthansa. Мы считаемся со всем, но мы должны пройти. Мы толпой идем на регистрацию, потом на таможенный контроль, пот выступает на наших лицах. Нас досматривают... Потом мы проходим и садимся в маршрутку. Рядом со мной на
Рядом со мной на платформе стоят двое мужчин, и я поворачиваюсь к ним. Впервые мы смотрим друг другу в лицо, долго и молча. Я понимаю, что это они. Раша, Регина и я поднимаемся по трапу, двое мужчин возвращаются на автобусе.
В самолете мы с предельным напряжением обсуждаем дальнейшие действия. Это еще не конец. Мы понимаем, что болгары сообщили нам, что в Праге нас примет секретная служба ЧССР. Будут ли они просто наблюдать за нами и позволят нам продолжить путешествие? Или они нас арестуют? Мы уже не в состоянии оценить это и договариваемся, что я буду вести переговоры, если случится худшее. Так и случится. Нас берут под стражу.
Нас допрашивают в течение трех дней. Они хотят выяснить, не хотим ли мы отомстить социалистическим странам.
«Это чушь», — говорю я им. Они пытаются узнать о наших структурах и связях. Прежде всего, их интересует Италия, наши отношения с «Красными бригадами», то, что мы знаем о похищении Альдо Моро. Они корректны, не проявляют неуважения, но хотят воспользоваться нашим шатким положением. Мне гораздо труднее иметь дело с социалистической полицией, чем с нашими явными противниками. Мы не хотим доставлять им неприятности, они не враги, но и не друзья. Это не их дело, что мы делаем, как бы это их ни волновало.
Они не задают вопросы, мы обсуждаем. Они хотят знать наше политическое мировоззрение, нашу оценку политики социалистических государств, насколько силен антикоммунизм среди западногерманских левых. Между ними снова и снова: чего вы хотите в Багдаде, каких палестинцев вы знаете и т.д.? Я смело произношу каждое слово, измеряю смысл и значение каждого предложения.
Вечером меня отвезли обратно в камеру. О Регине и Раше я ничего не знаю. В конце камеры висит фреска с портретом Ленина. Я подхожу прямо к нему, когда меня ведут по коридору. Это кощунство, думаю я. Но это пока не мое дело.