После приказа

СУДЫ-ПЕРЕСУДЫ

Их было шестеро в палатке. Седьмой, Ртищев, находился «в разведке» у КПП, поджидая Коновала. Он должен был его предупредить, когда тот будет возвращаться из гарнизона, о начатом прапорщиком Березняком «расследовании» — так решили все они.

Прапорщик тоже ждал ефрейтора. Он переговорил с каждым из семерки в отдельности, но в ответ слышал одно: спали, ничего не видели, ничего не слышали. Только Ильхам Магомедов обронил вскользь: «Мой нэ скажет. Командыр спросы». И Березняк не сомневался, что Коновал внесет ясность.

Полдня новобранцы без передыху занимались под руководством взводного старшего лейтенанта Ломакина. Изучали уставы. Потом прибежал посыльный из штаба лагерного сбора и передал командиру взвода приказание майора Доридзе немедленно явиться к нему.

Старший лейтенант суетливо выскочил из-за стола, за которым восседал, застегнул китель на все пуговицы, опоясал свою полнеющую фигуру портупеей. Был он коротконогим, сапоги голенищами налезали на бугристые икры только наполовину и оттого морщились гармошкой настолько, насколько это вообще было возможным. Оставив за себя замкомвзвода сержанта Мусатова, Ломакин спешно вышел из большой палатки, заменяющей учебный класс.

Вскоре старший лейтенант снова появился. На его полнощеком лице играл румянец, от висков струились ручейки пота.

— Встать! Смирно! — громко скомандовал сержант.

Но Ломакин прервал его доклад и напустился с разлета на новобранцев, учиняя допрос:

— Кто жаловался майору?! Кому это, видите ли, вчерашний кросс поперек горла встал! Мозоли, видите ли, натерли… Кто такие хлюпики? Я вас спрашиваю?!

Все помалкивали. Антонов и Ртищев не знали, куда деться от стыда. Им казалось, что гнев старшего лейтенанта обращен к ним. Да и к кому же еще — только они во взводе в «покалеченных» числились.

К счастью, Ломакин до конца допытываться не стал. Пошумел, пошумел и вывел взвод на строевую подготовку. Для Глеба и Шурки это было мукой.

— Надо, наверное, доложить взводному, какие мы, к черту, строевики, — буркнул Глебу Ртищев.

— Терпи, казак, атаманом будешь, — процедил сквозь зубы Глеб, становясь во вторую шеренгу. Тут же услышал веселый голосок Бокова, который, как всегда, влез со своим резюме:

— Это уж точно! Лучше взводному вида не показывать. Хорошо, что не выясняет, кто причина его «накачки». А узнает — спуску не даст. Это уж точно!

— Молчал бы… — вырвалось в ответ у Глеба.

— Антонов! Вы ведь не балерина, на носках ходите, — выкрикнул Ломакин после того, как подал команду «Шагом марш!» — Р-раз!.. Р-раз!.. Ле-ввой!.. Рядовой Ртищев, не тяните ногу!.. Р-раз!..

Выполнять одиночные строевые приемы на месте — куда ни шло. Антонов скрипел зубами. Про себя он думал: «Ну почему не сказать взводному, не признаться о больной ноге? Отчего предательская дрожь в коленках? Стыжусь ребят, что засмеют или осудят? Или боюсь гнева командира взвода? Но отчего тот должен обязательно гневаться?.. Нет, я сейчас выйду из строя, будь что будет», — подмывало Глеба.

И он вышел. За ним понуро потащился из строя Ртищев. Ломакин разбираться с ним не стал — это не Березняк. Только скорчил в недовольной гримасе свое красное лицо и приказал взять им метлы и «растить мозоли теперь на руках». «Слабаки!» — бросил он им вслед, и строй гоготнул в насмешке… Так и промахали Антонов и Ртищев метлами всю строевую подготовку, пыля на другой половине плаца.

После, на политзанятии, старший лейтенант не раз называл их фамилии, когда ему надо было привести пример «нерадивого отношения к службе». Глеб с Шуркой при этом поднимались (они сидели за одним столом), а Ломакин назидательно говорил остальным: дескать, смотрите на горе-солдат, из-за таких, недисциплинированных, страдает боевая готовность и бдительность. А случись война, которую могут развязать империалисты, то именно они, Антонов и Ртищев, из-за своего легкомыслия и безответственности к службе подведут весь взвод, роту, полк, а может, и все наши Вооруженные Силы. Потому что нет ничего страшнее на поле боя, чем слабые и недисциплинированные солдаты…

В общем, настроение у Глеба и Шурки вконец испортилось. В столовой они сидели понурые — кусок хлеба в горло не шел. Ну а прапорщик Березняк тут как тут. «И что вы, хлопцы, головы повесили? Кто вас обижает?..» Снова начались расспросы…

А после обеда их косточки перемывали свои ребята, из отделения. Только приковыляли к своей палатке, как услышали доносящийся из нее трескучий голосок боков а:

— Нет, парни, это к хорошему не приведет. Отцы-командиры из-за них и нам спуску не дадут. Это точно! А «старички»?.. Те, думаете, простят Антонову его плевок?! Фигушки! Почему Коновал в гарнизон уехал так срочно? Это неспроста. Точно! Донскому казаку теперь они козни состроят как пить дать. Я уж знаю. Мне мой предок рассказывал о таких случаях. Каких смельчаков только «дембеля» не обламывали! Да и нам несладко придется…

— Мы-то при чем?

— А при том. Из-за Антонова, если его будем поддерживать, и нам по соплям обломится. Это точно! Со «стариками» шутки плохи. Им лучше уступить. С ними лучше дружбу водить. И вообще, парни, в армии, особенно на первых порах, надо похитрее быть. А донской казак…

Антонов распахнул полог, полусогнувшись вошел в палатку. За ним — Ртищев. Боков осекся.

— Продолжай, чего замолк? Знаю, что обо мне речь ведешь, — с вызовом сказал ему Глеб.

— А ты не гонорись, — вступился за Бокова еще один парень в их отделении, родом из Киева, высокий и спортивный, с белесыми бровями, со смешной фамилией Небейколода. — Рыжик дело балакает. Из-за твоих выходок прапорщик нас цибулею потчуе. А шо нам казать? — требовательно спросил он Антонова.

Глеб несколько растерялся от такого поворота. Не думал, что у Бокова найдутся единомышленники. Ведь хотел его прижать за то, что он судит за глаза. Пожал плечами и буркнул:

— Шо, шо… Расскажи старшине все, как было.

— Не дурень. Ты-то ведь не рассказал ему. И дружок твой промолчал в тряпочку, — кивнул Небейколода в сторону Ртищева. — Хотя при всем при том виноватым будэ ефрейтор — он ведь тебя первым бацнул. Конечно, и тебе всыпят за нетактичность. Но ему больше достанется. А шо тоди будэ?..

— Да нет, парни, ни в коем случае нельзя до этого допускать. Это точно! — опять взял слово Боков. — Нам надо присмотреться, пообтереться тут — ведь второй день служим! Иначе КМБ^[1] превратится для нас в каторгу. А тебе, донской казак, надо спесь поунять. Коновала необходимо предупредить, что его прапорщик дожидается, справки наводить будет. А мы не наябедничали. Я побегу сейчас на КПП и буду его ждать.

— А построение объявят, кинутся, где Боков?

Боков сморщил узкий лобик, суетливо почесал затылок:

— Да-а, как-то не подумал… Тогда сделаем так: Ртищева пошлем в «разведку». Если о нем спросят, скажем, что он снова ушел в медпункт. Пусть у сержанта Мусатова отпросится…

— А почему Ртищеву встречать Коновала? Лучше я скажу замкомвзвода, что пойду в медпункт. Или вместе мы с Шуркой пойдем, — сказал Глеб.

— Нет, нет. Тебе с Коновалом сейчас встречаться не нужно, — категорично отклонил его предложение Боков. — Сам понимаешь. Ты с ним в конфликте. Пусть страсти улягутся…

На том и порешили. Ртищев ушел. А они еще минут двадцать, пока не раздалась команда «Строиться на занятия», судили-рядили о своем житье-бытье. Поступок Глеба никто из них не одобрял. Если и неправ ефрейтор был, то нельзя было и Глебу так поступать. Даже Ильхам Магомедов, который угрюмо молчал, вообще не проронил ни слова, и то, как казалось Глебу, осуждал его. Поддерживали идею Бокова: чтобы выдержать на первых порах сложности службы, «старикам» лучше не перечить. Они, наоборот, помогут в тяжкую минуту — ведь опыта им не занимать. А если и ущемят в чем-то — с них, «молодых», от этого не убудет. Стерпится — слюбится…