После смерти Пушкина: Неизвестные письма

Приведем ряд выдержек из писем лета 1849 года, так жи­во рисующих нам горячую любовь Натальи Николаевны к детям Пушкиным, теплое, ласковое отношение к племянни­кам и искреннюю привязанность к ней всех окружавших ее людей.

«...Вернувшись, мы застали у нас Павлищева — отца с сы­ном, они с нами пообедали. После обеда дети упросили ме­ня повести их на воды, где было какое-то необыкновенное представление; за один рубль серебром кавалер мог провес­ти столько дам, сколько захочет. Саша был нашим кавале­ром. Мы хотели, чтобы Гришу сочли за ребенка, но его не согласились признать таковым, и мне пришлось заплатить еще рубль. За эти деньги мы получили развлечение до 11 ча­сов. Оркестр Гунгля чередовался с разными фокусами, ис­полняемыми Рабилями, маленьким Пашифито и нескольки­ми учениками Вруля. Представление было действительно прелестно, в особенности для первого раза, потому что при повторении такие вещи утомляют, за исключением превос­ходного оркестра Гунгля, который всегда слушаешь с удово­льствием» (13 июня).

«Маленький Павлищев приехал сегодня ко мне, и вот наш пансион теперь в полном составе. Графиня Строгано­ва, которая пришла сегодня к нам, не могла придти в себя от удивления, сколько у нас народа. Она очень настаивала, чтобы я привела их всех к ней пить чай. С меня и Сашиньки она взяла обещание придти к ней обедать; мы думаем, что пойдем, когда мадам Стробель будет здесь, иначе невоз­можно оставить молодежь предоставленной самой себе» (21 июня).

«Если бы ты знал, что за шум и гам меня окружают. Это бесконечные взрывы смеха, от которых дрожат стены дома. Саша проделывает опыты над Пашей, который попадается в ловушку, к великому удовольствию всего общества. Я толь­ко что отправила младших спать и, слава Богу, стало немно­го потише» (21 июня).

«У меня было намерение после обеда отправиться вмес­те со всеми на воды, чтобы послушать прекрасную музыку Гунгля и цыганок, и я послала узнать о цене на билеты. Увы, это стоило по 1 рублю серебром с человека, мой кошелек не в таком цветущем состоянии, чтобы я могла позволить себе подобное безрассудство. Следственно, я отказалась от это­го, несмотря на досаду всего семейства, и мы решили благоразумно, к великой радости Ази, которая не должна была идти на концерт, отправиться на Крестовский полюбовать­ся плясунами на канате. Никто не наслаждался этим спек­таклем с таким восторгом, как Азя и Лев Павлищев; этот по­следний хлопал в ладоши и разражался смехом на все забав­ные проделки полишинеля. Веселость его была так зарази­тельна, что мы больше веселились глядя на него, чем на спектакль. Это настоящая ртуть, этот мальчик, он ни мину­ты не может спокойно сидеть на месте, но при всей своей живости — необыкновенно послушен и сто раз придет по­просить прощения, если ему было сделано замечание. В общем, я очень довольна своим маленьким пансионом, им лег­ко руководить. Я никогда не могла понять, как могут надое­дать шум и шалости детей, как бы ты ни была печальна, не­вольно забываешь об этом, видя их счастливыми и доволь­ными. Лев развлекает нас своим пением, музыкой, своим остроумием. Он беспрестанно ссорится и мирится со своей кузиной Машей, но это не мешает им быть лучшими друзья­ми на свете» (29 июня).

«Я прочла Саше и Маше строки, что ты им адресуешь. Спасибо, мой дорогой Пьер, и они тоже тебя благодарят и просят передать тебе привет, а также и все остальные дети. Сейчас все они собрались около фортепиано и поют; Лев Павлищев — Гунгль этого оркестра. Погода такая плохая, что никто не выходит из дома. Они вознаградили себя за это, устроив невообразимый шум и гам. Так как их увеселе­ния совершенно невинны, я предоставила им полную свобо­ду. Такое счастье, что я могу заниматься своими делами при таком шуме, иначе мне было бы трудно найти минутку ти­шины, чтобы писать письма» (1 июля).

«Вернувшись домой после чая, я прилегла отдохнуть на диван и предоставила мальчикам меня развлекать. Лев Пав­лищев играл на фортепиано, Гриша и Паша переоделись женщинами и разыгрывали разные комические сценки, очень хорошо, особенно Гриша, у которого в этом отноше­нии замечательный талант» (10 августа).

«...Перед отъездом я попрощалась со Львом. Бедный мальчик заливался слезами. Я обещала ему присылать за ним по праздникам, и что он может быть спокоен — я его не забуду. Мы расстались очень нежно» (16 августа).

«По дороге на Острова я зашла к правоведам, чтобы уте­шить бедного пленника (Льва Павлищева), который умолял меня навестить его в первый же раз, что я буду в городе. Но я не видела его, они были в классе» (23 августа).

«Забыла тебе сказать, что Лев Павлищев приехал вчера из своей школы провести с нами два дня. Бедный мальчик в совершенном отчаянии, и достаточно произнести слово правоведение, как он разражается потоком слез. Его уже бра­нил директор за то, что он вечно плачет. «Что вы хотите, — сказал мне Лев, — я ничего не могу поделать, достаточно мне вспомнить о парке Строгановых и о том, как мне хоро­шо живется у вас, как сердце мое разрывается». Этот ребе­нок меня трогает, в нем столько чувствительности, что мож­но простить ему небольшие недостатки, которые состоят главным образом в отсутствии хороших манер. Я не смогла удержаться и не сделать замечание Саше, что расставаясь с нами, он не испытывал и четвертой доли того горя, что его двоюродный брат. Но в конце концов у каждого свой харак­тер, а Саша так жаждет всяких перемен и нетерпеливо стре­мится стать мужчиной. Покинуть родительский кров для не­го это уже шаг, который, как он полагает, должен его при­близить к столь страстно им желаемой поре» (22 августа).

«Саша и Лев приехали провести с нами воскресенье. Гриша завтра поедет с братом, чтобы держать экзамен у Ортенберга. Лев, кажется, попривык немного, но еще печален. Я не думаю, что Гриша будет в таком же отчаянии (в 1849 году Г. Пушкин поступил в IV класс Пажеского корпуса).. В моих то хорошо, что общество мальчиков их не пугает, они уме­ют с ними ладить: то с одним немножко подерутся, то с дру­гим, и устанавливаются дружеские отношения, а с ними и уважение» (28 августа).

«Сегодня утром, едва одевшись, я велела заложить про­летку и, как только мы напились чаю, оторвала от семьи мое­го бедного Григория. Он оставил нас не без слез, хотя и стремился испытать новый образ жизни. Я поехала в казар­мы (при кавалергардских казармах Ланской имел казенную квартиру). Там я взяла извозчика, чтобы отвезти моего молодо­го человека в церковь Все Скорбящие. Когда мы прие­хали туда, мы не смогли отслужить молебна, так как священ­ник был в отсутствии, а дьячок нам сказал, что придется ждать более получаса. Я побоялась, что Гриша пропустит час обеда, который бывает в 2 часа, тогда он остался бы до вечера без кусочка хлеба, потому что он и чаю не выпил. И я решила отложить молебен до воскресенья, и, велев ему при­ложиться к иконе, вернулась в казармы пересесть в экипаж, потому что явиться на извозчике в это аристократическое учебное заведение было бы не совсем прилично. Пажи были уже на учебном плацу, и я немного подождала, потом прибе­жал Саша. Когда я передавала ему брата, чтобы он предста­вил его начальству, Жерардот через своего офицера попро­сил у меня разрешения самому мне представиться. Я пошла ему навстречу и рекомендовала ему Григория. Он мне обе­щал последить за ним, хвалил Сашу. После этого я расста­лась с детьми. Несколько раз Гриша бросался мне на шею, чтобы попрощаться. Оба они проводили меня до пролетки, и я вернулась домой с печалью на сердце» (31 августа).

«Вообрази, что в корпусе все находят, что Гриша очень красивый мальчик, гораздо красивее своего брата, и по этой причине он записан в дворцовую стражу, честь, которой Саша никогда не мог достигнуть, потому что он числится в некрасивых. Когда Гриша появился в корпу­се, все товарищи пришли сказать Саше, что брат на те­бя ужасно похож, но сравненья нет лучше т е б я» (2 сентября).

«Я велела подать завтрак пораньше, чтобы не опоздать поехать в корпус повидать сыновей. Там я имела счастье уз­нать, что мой Гага отличается: по-французски получил 10 (в то время была 10-балльная система оценки успеваемости), без ошибки написал диктант; по-немецки получил 9, потому что он впервые подвергался испытанию по этому языку, а вчера по зоологии получил тоже 9. Дай Бог, чтобы и впредь было так. Саша тоже имеет хорошие отметки. Признаюсь, это доставляет мне огромное удовольствие, так как я опаса­лась очень за Гришу» (10 сентября).

«...Не брани меня, что я употребила твой подарок на по­купку абонемента в ложу, я подумала об удовольствии для всех. Неужели ты думаешь, что я такая сумасшедшая, чтобы взять подобную сумму и бегать с ней по магазинам. Я доста­точно хорошо знаю цену деньгам, принимая во внимание наши расходы, чтобы тратить столько на покупку тряпок... Не упрекай меня, я приняла твой подарок, но хочу разде­лить его со всеми» (31 августа).

«...Покончив дела с гувернанткой, я поехала в Пажеский корпус и была бесконечно счастлива узнать, что Саша сегод­ня утром был объявлен одним из лучших учеников по пове­дению и учению, и что Философов и Ортенберг очень его хвалили в присутствии всех пажей. Что касается Гриши, он также имел свою долю похвал, Ортенберг подошел к нему, чтобы сказать, что он не думал, что Гриша будет так хорошо заниматься, как он это делает. Ты представляешь, как я была счастлива, я благословляю Бога за то, что у меня такие сыно­вья, потому что Гриша находится под влиянием брата, хочет ему подражать, и им все довольны. Мальчик уже не имеет апатичного вида, и я начинаю надеяться. Не говорю уж о Са­ше, оставив мою материнскую гордость, могу сказать — это замечательный мальчик. Да благословит Бог их обоих за ту радость, которую они мне доставляют» (29 сентября).

В послужном списке А. А. Пушкина имеется такая запись: «...В уважение примерной нравственности признан отлич­нейшим воспитанником и в этом качестве внесен под № 5 в особую книгу».

Н. А. Раевский в книге «Портреты заговорили» расска­зывает о виденном им в Бродзянах дагерротипе, на котором запечатлен образ Натальи Николаевны тех лет вместе с де­тьми. «Но лучше всего Пушкина-Ланская вышла на отлично сохранившемся дагерротипе... В одинаковых платьях и чеп­цах сидят рядом Наталья Николаевна и Александра Никола­евна. За ними и сбоку трое детей Пушкиных — сыновья в мундирах пажей и девочка-подросток (младшая дочь Ната­лья). Одна из девочек Ланских прижалась к коленям матери. Дагерротип снят не в ателье, а в комнате (видны книжные шкафы) и, по всей вероятности, относится к 1850 или, самое позднее, к 1851 году (старший сын, А. А. Пушкин, окончил Пажеский корпус в 1851 году). Наталье Николаев­не было тогда 38—39 лет. Беру большую лупу и долго смотрю на генеральшу Ланскую. Прекрасные, тонкие, удивительно правильные черты лица. Милое, приветливое лицо — любя­щая мать, гордая своими детьми. Невольно вспоминаются задушевные пушкинские письма к жене. На известных до сих пор изображениях Натальи Николаевны, как мне кажет­ся, нигде не передан по-настоящему этот немудреный, но живой и ласковый взгляд, который сохранила серебряная пластинка».