После «Структуры научных революций»

Если так, то между биологической эволюцией и эволюцией познания можно усмотреть дополнительные параллели.

Во-первых, революции в развитии науки, создающие новые разграничения между научными областями, весьма напоминают возникновение новых биологических видов. Революционное изменение есть не мутация, как я считал многие годы, а видообразование, если прибегнуть к биологической аналогии. И проблемы с видообразованием (например, трудности с отождествлением нового вида, когда он уже возник, и невозможность указать точный момент его появления) очень похожи на проблемы, возникающие в связи с революционными изменениями и появлением, а также с отождествлением новых научных дисциплин.

Вторая параллель между биологической эволюцией и развитием науки относится к единице, которая подвергается видоизменению (не путать с единицей отбора). В биологии это выделенная популяция, члены которой в совокупности служат воплощением ее генофонда, обеспечивающего ее воспроизведение и отличие от других популяций.

В науке такой единицей является сообщество коммуницирующих специалистов, пользующихся единым словарем. Этот словарь обеспечивает основу для проведения и оценки специальных исследований. Он также создает препятствия для взаимопонимания с учеными, не принадлежащими к данному сообществу, и тем самым обеспечивает его изоляцию от представителей других специальностей.

У всех, кто ценит единство знания, эта сторона специализации – лексическое или таксономическое расхождение с последующим ограничением коммуникации – вызывает сожаление. Однако такое единство может оказаться в принципе недостижимым, а стремление к нему способно подвергнуть опасности рост знания.

Лексические расхождения и обусловленные ими ограничения коммуникации могут служить механизмом, способствующим развитию познания. Возможно, что специализация и связанные с ней лексические расхождения позволяют наукам, рассматриваемым в общем, решать головоломки более широкой области естественных феноменов, чем могла бы охватить лексически однородная наука.

Хотя эта мысль вызывает у меня смешанные чувства, я продолжаю настаивать: ограничение области возможного партнерства для плодотворного общения – существенная предпосылка того, что называют прогрессом и в биологическом развитии, и в развитии познания. Ранее я предполагал, что при правильном понимании несоизмеримость могла бы раскрыть источник когнитивной силы и авторитета науки, теперь ее роль изолирующего механизма оказывается предпосылкой темы, которую я имел в виду и к которой обращаюсь сейчас.

Упоминание понятия «общение», вместо которого в дальнейшем я буду употреблять слово «дискурс», возвращает меня к проблеме истины. Выше я упоминал, что мы должны научиться обходиться без чего-то, похожего на корреспондентную теорию истины. Но ее должна заменить какая-то более слабая теория истины, которая позволила бы нам ввести минимальные законы логики (в частности, закон непротиворечия) и сделать их условием рациональных оценок [85] . С этой точки зрения существенная функция понятия истины состоит в том, что оно требует от нас осуществлять выбор между признанием и отвержением некоторого утверждения или теории перед лицом общепризнанных свидетельств. Позвольте кратко пояснить, что именно я имею в виду.

Пытаясь преодолеть релятивизм, ассоциируемый с несоизмеримостью, Ян Хакинг говорит о способах, посредством которых новые «стили» вводят в науку новых кандидатов на место истины – лжи [86] . С течением времени я постепенно осознавал, что некоторые мои собственные важнейшие утверждения гораздо лучше формулировать, не ссылаясь на истинность или ложность высказываний. Вместо этого оценку предполагаемого научного высказывания следует понимать как состоящую из двух почти нераздельных частей.

Во-первых, мы устанавливаем статус этого высказывания: можно ли его оценивать как истину или ложь? Как вы вскоре увидите, ответ на этот вопрос зависит от нашего словаря. И во-вторых, если мы положительно отвечаем на первый вопрос, то можно ли рационально утверждать это высказывание? При данном словаре ответ на вопрос дают обычные правила, относящиеся к использованию свидетельств.

При такой формулировке признание некоторого высказывания заслуживающим истинностной оценки означает включение его в языковую игру, правила которой запрещают одновременное признание некоторого высказывания и его отрицания. Человек, нарушающий это правило, исключает себя из игры. Если тем не менее кто-то пытается продолжать игру, то разрушается дискурс, подвергается опасности целостность языкового сообщества.

Это правило аналогичным образом применимо не только к противоположным, но и вообще к несовместимым высказываниям. Конечно, существуют языковые игры, не содержащие правила непротиворечия и связанные с ним, например, поэзия или мистический дискурс. И даже в рамках игры с декларативными высказываниями существуют способы нарушения этого правила и допускающие использование противоречия. Самый наглядный пример – метафора и иные тропы: для нас здесь более важны реконструкции историками убеждений прошлого. (Хотя оригинальные тексты могли оцениваться как истинные или ложные, их более поздние реконструкции историками, пытающимися передать язык одной культуры членам другой, таковыми не являются.)

Однако в науке и во многих более обыденных видах социальной деятельности такие средства являются паразитическими по отношению к нормальному дискурсу. Как раз эти виды деятельности, одна из которых предполагает нормальную приверженность правилам игры в истину и ложь, представляют собой элементы того клея, который связывает сообщества в единое целое. Поэтому правила игры в истину и ложь в той или иной форме универсальны для всех человеческих сообществ.

Однако результаты применения этих правил варьируются от одного языкового сообщества к другому. В общении между членами сообществ, обладающих по-разному структурированными лексическими схемами, утверждаем ость и свидетельство играют одну и ту же роль только в тех областях (их всегда очень много), где их словари совпадают.

В случаях, когда словари участников дискурса различаются, одна и та же последовательность слов порой способна выражать разные утверждения. Высказывание может допускать истинностную оценку в одном словаре, но не обладать этим статусом в другом словаре. И даже если оба утверждения обладают одинаковым статусом, они не будут тождественными: пусть они звучат одинаково, но свидетельство в подтверждение одного из них не обязательно будет свидетельством, подтверждающим другое утверждение. В таких случаях нарушения коммуникации неизбежны. Чтобы избежать их, говорящий на двух языках вынужден помнить обо всех периодах, когда использовался тот или иной словарь, и о сообществах, употреблявших его.

Конечно, эти нарушения коммуникации встречаются, они являются важной чертой эпизодов, о которых в «Структуре» говорится как о «кризисах». Я считаю их решающими симптомами процессов видообразования, в ходе которых возникают новые дисциплины, каждая из которых обладает собственным словарем и имеет собственную сферу познания. Рост знания осуществляется как раз благодаря этим расщеплениям, а необходим ость поддерживать дискурс, продолжать игру с декларативными высказываниями усиливает расщепление и фрагментацию знания.

Несколько кратких замечаний о той позиции по поводу отношений между словарем – общей таксономической схемой речевого сообщества – и миром, в котором живут члены этого сообщества. Ясно, что эту позицию нельзя назвать метафизическим реализмом, о котором говорит Патнэм [87] . В той мере, в какой структура мира может быть воспринята, а опыт может быть передан другим, она навязывается структурой словаря сообщества.

Некоторые стороны этой лексической структуры, несомненно, биологически обусловлены и являются результатом общего филогенеза. Однако среди достаточно развитых существ (не обязательно наделенных языком) важные ее аспекты детерминированы также обучением, процессом социализации, который включает новых членов в сообщество их родителей и соплеменников.