После «Структуры научных революций»

На этом я завершаю рассмотрение основной темы лекции. Хочу добавить к этому несколько кратких замечаний для тех, кто знаком с моими прежними работами. Сначала позвольте суммировать то, к чему мы пришли.

Затруднения исторической философии науки были вызваны тем, что, обратившись к анализу исторических источников, она подорвала основу, на которой базировался авторитет научного познания, но взамен ничего не предложила. Наиболее важными опорами, на мой взгляд, были две: во-первых, факты предшествуют опирающимся на них убеждениям и независимы от этих убеждений; во-вторых, благодаря практике науки возникают истины, вероятные истины или приближения к истине относительно внешнего мира, не зависимого от мышления и культуры.

После подрыва этих основ предпринимались попытки либо вновь укрепить их, либо полностью от них отказаться, показав, что даже в своей собственной области наука не обладает особым авторитетом.

Я пытался предложить другой подход. Затруднения, которые кажутся подрывающими авторитет науки, нельзя считать очевидными фактами ее практики. Их следует скорее рассматривать как необходимые черты всякого эволюционного процесса или процесса развития. Такое изменение точки зрения позволяет переосмыслить деятельность ученого и ее результаты.

В своем наброске такого переосмысления я указал на три его главных аспекта. Во-первых, ученый производит и оценивает не сами по себе убеждения, а изменение убеждений. Этот процесс содержит в себе круг, но этот круг не является порочным. Во-вторых, оценка стремится выделить не те убеждения, которые якобы соответствуют так называемому реальному внешнему миру, а просто самые лучшие из убеждений, которые реально имеются в данный момент у тех, кто осуществляет оценку. Критерии оценки образуют обычное множество, принимаемое философами: точность, размеры области применимости, непротиворечивость, простота и т. п.

Наконец, я высказал мысль о том, что приемлемость этой точки зрения предполагает отказ от истолкования науки как некого монолитного предприятия, спаянного единым методом. Науку следует рассматривать как неупорядоченный набор различных специальностей или видов. В этом наборе каждая дисциплина изучает особую область явлений и стремится изменить существующие убеждения относительно этой области таким образом, чтобы обеспечить возрастание точности и других критериев, упомянутых выше. Наука, рассматриваемая как плюралистическое предприятие, может сохранить значительную долю своего авторитета.

Теперь позвольте уделить три минуты для завершения лекции. Те из вас, кому известно мое имя, знают меня, видимо, как автора «Структуры научных революций». Центральными понятиями этой книги являются, с одной стороны, понятие «революционного изменения» и, с другой стороны, понятие «несоизмеримости». Прояснение этих понятий, в частности понятия несоизмеримости, – главная задача работы, из которой извлечены представленные здесь идеи. Однако здесь они не были упомянуты, и некоторые из вас могли бы спросить, каким образом эти понятия могут быть сюда включены. В ответе я укажу на три момента, хотя столь краткое изложение не имеет большого смысла.

Во-первых, эпизоды в развитии науки, которые когда-то я описал как научные революции, ассоциируются с теми, которые здесь я сравнил с видообразованием. Именно в этих эпизодах нарушается аналогия с биологической эволюцией, ибо революции прямо замещают некоторые фундаментальные понятия прежней практики данной области другими понятиями. Этот деструктивный элемент не так явно проявляется в биологическом видообразовании.

В дополнение к этому деструктивному элементу в революции происходит также сужение поля зрения. Практика, использующая новые понятия, никогда не покрывает область, к которой применялись прежние понятия. Всегда остается область (иногда очень большая), исследование которой ведет к росту специализации. Хотя процесс пролиферации часто сложнее, чем мое сравнение с видообразованием, после революционного изменения обычно появляется больше специальных дисциплин, чем было до революции. Прежние, более широкие формы практики просто умирают: поиском их следов занимаются историки науки.

Второй момент, на который я хочу обратить внимание, обращаясь к своему прошлому, связан с указанием на то, что именно делает специальные дисциплины различными, отделяет их друг от друга и, похоже, оставляет промежутки между ними пустыми. Ответом будет: несоизмеримость, а именно возрастающее концептуальное расхождение между средствами, разрабатываемыми двумя дисциплинами. Если две дисциплины развиваются отдельно одна от другой, их несоразмерность делает невозможным полное понимание между их представителями. И эти проблемы коммуникации уменьшают, хотя никогда полностью не исключают, надежду на то, что две дисциплины произведут на свет здорового отпрыска.

Наконец, тот большой, не зависимый от мышления мир, относительно которого ученые якобы должны открывать истины, заменяется разнообразными небольшими нишами, где трудятся представители разных специальных дисциплин. Эти ниши, которые создают и сами создаются посредством концептуальных и инструментальных средств, используемых их обитателями, столь же устойчивы, реальны и не поддаются произвольным изменениям, как внешний мир. Однако в отличие от так называемого внешнего мира они не являются независимыми от мышления и культуры и не объединяются в единое целое, обитателями которого являемся мы и все представители конкретных научных дисциплин.Таков контекст, из которого по большей части были извлечены идеи сегодняшнего доклада. Я закончил свою арию, а для тех, кто этого желает, могу высказать стандартное пожелание: da capo alfine.

Часть 2 Комментарии и ответы

Глава 6 Размышления о моих критиках

«Размышления о моих критиках» представляют собой довольно длинный ответ на семь сочинений – Джона Уоткинса, Стивена Туллина, Л. Перси Уильямс, Карла Поппера, Маргарет Мастерман, Имре Лакатоса и Пола Фейерабенда; каждый из них более или менее критично отнесся к идеям Куна, высказанных в «Структуре научных революций».

Первые четыре отклика были представлены на симпозиуме «Критицизм и рост знания», состоявшемся в рамках 4-го Международного конгресса по философии науки в Лондоне в июле 1965 г. На этом симпозиуме Кун выступил с вводным докладом под названием «Логика открытия или психология исследования?», который подвергся критическому обсуждению. Пятый отклик был завершен несколькими годами позже, а два последних – к 1969 г. Все они затем были опубликованы в сборнике «Критицизм и рост знания», под ред. И. Лакатоса и А. Масгрейва (London Cambridge University Press, 1970). Перепечатано с разрешения издательства Кембриджского университета [90] .

* * *

Прошло уже четыре года с тех пор, как мы с проф. Уоткинсом обменялись своими несовместимыми взглядами на Международном конгрессе по философии науки, состоявшемся в Лондоне, в Бедфорд-колледже. Перечитывая наши доклады и то, что появилось с тех пор, я прихожу к выводу: существуют два Томаса Куна.

Кун-1 является автором данного сочинения и более ранней статьи, помещенной в этом томе [91] . Он также в 1962 г. опубликовал книгу «Структура научных революций», которую мисс Мастерман и он обсуждали выше.

Кун-2 является автором книги с тем же названием. Именно ее здесь постоянно цитировали сэр Карл Поппер, а также проф. Фейерабенд, Лакатос, Туллин и Уоткинс.

То, что обе книги носят одно название, не случайно, ибо представленные в них идеи часто пересекаются и выражены одними и теми же словами. Однако по своему основному замыслу, как мне кажется, они сильно различаются. Как сообщают его критики, Кун-2 порой высказывает утверждения, разрушающие существенные стороны позиции, отстаиваемой его однофамильцем.

Я не буду дальше развивать эту фантазию и попытаюсь объяснить, почему она пришла мне в голову. Большая часть содержания этого тома демонстрирует то, что я описал как переключение гештальта, разделившего читателей «Структуры» на две группы. Моя книга вместе с этими работами служит прекрасным примером частичной или неполной коммуникации, характерной для дискуссий между сторонниками несоизмеримых точек зрения.

Такое нарушение коммуникации представляется важным и заслуживает более тщательного изучения. В отличие от Пола Фейерабенда (по крайней мере насколько я и другие его понимаем) я не считаю это нарушение всеобщим и неустранимым. Там, где он утверждает полную несоизмеримость, я постоянно подчеркиваю возможность частичной коммуникации и говорю о том, что ее можно улучшить в той мере, в какой позволят обстоятельства и взаимное терпение, на чем остановлюсь ниже.

Однако я не считаю, как сэр Карл, что лишь в метафорическом смысле «мы являемся пленниками концептуального каркаса наших теорий, наших ожиданий, нашего предшествующего опыта, нашего языка». И я не уверен, что «мы можем вырваться из нашего каркаса когда угодно. Пусть даже снова очутимся внутри каркаса, но он будет лучше и просторнее, и мы в любое время можем вырваться из него снова» [92] .

Будь такая возможность обычным делом, не существовало бы весьма специфических затруднений, связанных с вхождением в чей-то каркас для его оценки. Но мой критик пытается войти в мой каркас, предполагая, что изменения каркаса, теории, языка или парадигмы ставят более глубокие проблемы и для принципов, и для практики, чем отмечено в приведенных цитатах. Это не просто проблемы обычного дискурса, и их нельзя разрешить с помощью обычных средств. Будь они таковы или если бы изменения каркаса были нормальными, происходящими по нашей воле и в какой угодно момент, то их нельзя было бы сравнивать с теми «столкновениями культур, которые служили стимулом некоторых величайших интеллектуальных революций» (с. 535). Сама возможность такого сравнения свидетельствует об их величайшей важности.

В таком случае интересной особенностью данной книги является то, что она дает пример небольшого культурного столкновения, а также трудностей коммуникации, характерных для таких столкновений, и лингвистических средств, используемых для преодоления этих трудностей. Рассматриваемая в качестве такого примера, эта книга может быть предметом изучения и анализа и должна предоставить нам конкретную информацию о том типе развития, о котором мы пока очень мало знаем.

Мне кажется, повторяющиеся неудачи авторов книги найти точки соприкосновения при обсуждении интеллектуальных вопросов придадут ей большой интерес в глазах некоторых читателей. Однако я слишком глубоко погружен в дискуссию, поэтому не смогу здесь анализировать причины нарушения коммуникации. Вместо этого я буду говорить главным образом о тех пунктах, на которых сосредоточено внимание моих критиков, хотя продолжаю оставаться в убеждении, что огонь критики часто направлен в ошибочном направлении и только отвлекает внимание от более глубоких расхождений между позициями сэра Карла и моей.

Критические замечания, за исключением высказанного мисс Мастерман в интересной статье, распадаются на три взаимосвязанные группы, каждая из них иллюстрирует то, что я назвал нарушением коммуникации. Первая связана с очевидным различием методов нашего подхода: логика против истории и социальной психологии, нормативизм против дескриптивизма. Как я попытаюсь показать, это создает дополнительные расхождения между авторами книги.

В отличие от представителей еще недавно господствовавшего направления в философии науки все мы при разработке наших идей опираемся на изучение истории науки и ее современного состояния. Кроме того, в наших воззрениях тесно переплетены нормативный и дескриптивный аспекты. Пусть мы можем расходиться в наших стандартах и, безусловно, расходимся по некоторым существенным вопросам, мы едва ли расходимся в наших методах.

Название моей более ранней статьи «Логика открытия или психология исследования?» говорит не о том, что сэр Карл должен делать, а скорее о том, что он фактически делает. Когда Лакатос пишет: «Концептуальный каркас… Куна… заимствован из социальной психологии, я же предпочитаю нормативный подход в эпистемологии» [93] , я вижу в этом лишь стремление сохранить некую философскую позу. Фейерабенд, безусловно, прав, указывая на то, что в моей работе неоднократно встречаются нормативные утверждения. И столь же несомненно, хотя и заслуживает отдельного обсуждения, что Лакатос встает на социально-психологическую позицию, ссылаясь на решения, обусловленные не правилами логики, а чутьем квалифицированных ученых. Если я и расхожусь с Лакатосом (с сэром Карлом, Фейерабендом, Туллином или Уоткинсом), то скорее в отношении предмета, а не метода.

Что касается предмета, то наши наиболее очевидные расхождения относятся к нормальной науке, к обсуждению которой я обращусь после рассмотрения метода. Непропорционально большая часть этой книги посвящена нормальной науке, причем часто обсуждение сводится к простой риторике: нормальная наука не существует и поэтому неинтересна. Здесь я не согласен, однако не по тем основаниям, о которых думают мои критики.

Когда я вводил понятие нормальной науки, я отчасти имел в виду реальные трудности извлечения из истории нормальных научных традиций, однако исходным пунктом для меня была логика. Существование нормальной науки является следствием существования революций – это подразумевается в статье сэра Карла и явно отмечено в статье Лакатоса. Если бы ее не существовало (или она была бы несущественной для науки), то это поставило бы под сомнение и революции. По поводу существования последних я и мои критики (за исключением Туллина) согласны. Революции, обусловленные критикой, требуют существования нормальной науки в той же мере, в которой ее требуют революции, обусловленные кризисом. По-видимому, слово «недоразумение» лучше выражает природу наших споров, чем слово «расхождение».