Последнее дело Коршуна
Шрифт:
Ждать долго не пришлось. Сидоров влетел в канцелярию, где сидел гость, как будто спешил на пожар.
Это был человек довольно неопределенного возраста. Одетый в широкоплечий темнокоричневый костюм, он чем-то напоминал огородное чучело, которое еще не успели обсидеть напористые воробьи и вороны. Все его неуклюжее, непропорциональное тело венчала огромная голова. Во лбу маленькие, с азиатским разрезом глазки под цвет костюма. Чуть не на затылке торчали огромные уши, а над ними вилась поэтическая седина. Но в беседе Михаил Львович умел быть приятным человеком. Этому способствовало умение очаровывать
Увидев «товарища из области», Сидоров слегка оторопел.
— Прошу вас в мой кабинет, — пригласил он гостя и, забежав вперед, распахнул перед ним двери.
Войдя вслед за Дроботом, он плотно прикрыл дверь и поторопился добежать до стола первым и предложить посетителю мягкий стул.
Но Виталий Андреевич не обратил внимания на его суетню и уселся в директорское кресло за столом. Самому хозяину не оставалось ничего иного, как занять стул, который он намерен был предложить гостю.
Некоторое время Сидоров и Дробот молчали. Директор курорта с тревожным ожиданием смотрел на гостя.
— Все с национализмом и Ватиканом воюешь? — нарушил наконец молчание Виталий Андреевич.
— А как же иначе? Это коренной вопрос на сегодняшний день в области идеологического воспитания отдыхающих.
— Вы бы, Михаил Львович, с высот идеологии спустились бы на грешную землю. К примеру, известно ли вам, что директор коммерческого магазина № 5 арестован за спекуляцию?
Лицо Михаила Львовича вытянулось, губы мелко задрожали.
— А… а что же мне делать?..
— Если тоже замешаны в спекуляции, то ждать ареста.
— Ну к чему эти вечные шутки?
— Конечно, шутки, Михаил Львович. За спекуляцию пока не расстреливают. Только судят. Но не будем терять вашего дорогого времени. Я по делу.
Директор санатория вспомнил о долге гостеприимства.
— Минуточку. Надо же немного перекусить, — он выскочил в канцелярию и, вернувшись, сообщил: — Заказан хороший обед на две персоны. Через полчаса принесут сюда, в кабинет.
— Итак, товарищ директор, мне надо определить на курорт одного человека.
Сидоров немного смутился.
— Путевочку бы! А то скоро ревизия должна нагрянуть.
— Ну, это меня не касается. Человека я привезу сам. Готовьте место в женской палате. Но учтите: моя протеже должна пользоваться всеми благами свободы. Распорядком дня ее не переутомляйте. Но в то же время не забывайте и присматривать. Ясно?
— Ясно-то ясно, но вот если бы путевочку ей. А документы в порядке — и мне и ей спокойнее.
— Ох, и трусливая у тебя душа. Ладно. Попробую достать. Но если не сумею, все равно привезу.
Вернувшись в Пылков, Виталий Андреевич в первую очередь позаботился о путевке. Благодаря широкому знакомству путевка в Лобаново уже на следующий день лежала в его кармане. С нею он и направился к Зиночке.
По совету Виталия Андреевича Зиночка подала заявление и в тот же вечер получила
на руки выписку из приказа об увольнении. Пелагее Зиновьевне, которая опять было простила блудную дочь, она сказала, что ее уволили по сокращению штатов, а Виталий Андреевич обещал найти для нее другую работу. Услыхав знакомый стук в дверь, Зиночка бросилась открывать.— Это он.
— Опять пришел мою душу печь огнем, — гневно заворчала Пелагея Зиновьевна.
— Ой, мама, он ненадолго. Скажет о работе и уйдет.
Пока Зиночка отпирала дверь, мать накинула на плечи платок, собираясь уходить. Виталий Андреевич вежливо с ней поздоровался. Но Пелагея Зиновьевна только пробурчала что-то в ответ и вышла.
— Все еще сердится на меня? И за что только?
— Да это она так… на меня. За то, что не работаю, — пробовала Зиночка оправдать поведение матери.
Виталий Андреевич сделал вид, что поверил ей.
— Я же тебе говорил, что моя жена работать не должна. Вот вчера я начал дело о разводе…
Вешая на крючок его пальто и шляпу, Зиночка тяжело вздохнула:
— Ох, Виталий, Виталий… Как ты терзаешь всем этим мою душу. Устала я все время чего-то ждать.
Он бережно поднял на своих мускулистых руках ее упругое тело и, подойдя к кушетке, посадил рядом с собой. Зиночка легонько освободилась из его объятий.
— Не надо, Виталий, себя тревожить. У тебя семья… Я долго думала над этим и решила, что не имею права ее разбивать.
А потом… Нина Владимировна… Не хочу порочить ее память… Ты ее любил по-настоящему…
— Да, котик, ты права. Память о Нине все время живет во мне… Она мне дорога, как самое святое. Но никто, кроме тебя, не понимает всей горечи моей утраты. За последнее время люди как-то от меня отвернулись. Никто не сочувствует, никто не понимает. Начал дело о разводе, и в облисполкоме на меня стали косо посматривать: семью, мол, разбивает.
Он не делал попыток привлечь Зиночку к себе. Сидел на кушетке, облокотившись руками на колени. Смотрел на сучок в полу и говорил будто сам с собой, не обращая ни на что внимания.
— Ты, Виталий, мужчина… Должен побороть свое горе. И разводиться не надо.
— Только ты мне приносишь облегчение. Без тебя нет у меня жизни. А на плечах такое горе, такая утрата…
Он закрыл лицо руками. У Зиночки сжалось сердце. Могла ли она оттолкнуть любимого человека, который в тяжкую минуту жизни пришел к ней за сочувствием и лаской! Она наклонилась над ним и потянула за руки, стараясь оторвать их от его лица.
— Виталий, не надо. Успокойся, Виталий…
Он очнулся. До боли сжал в своих ручищах ее пальцы.
— Зиночка! Ни секунды не могу быть без тебя. Ты мне являешься во сне. Я теперь разделяю всех людей на тех, кто похож на тебя, и на тех, кто не имеет с тобой ничего общего. Увижу где-нибудь издалека полную женщину в коричневом пальто, как у тебя, и сразу замрет в груди, хотя знаю, что это не ты. Особенно близка ты мне стала после того, как я узнал о нашем будущем сыне. Я для него купил белье — приданое…
— О-о, Виталий… — вырвалось у нее.
— Нам надо с тобой побыть хотя бы немного вдвоем. Чтобы никто не мешал. Люди черствы и эгоистичны. Они неспособны понять такую любовь, как наша.