Последнее интервью

Просто ради интереса (прекрасно зная, каков будет результат) Директор надавил на этот выступ правой ногой. Система была так же мертва, как селектор на его столе.

– Знаете, что – не собака, палкой не отобьешься? – спросила Смерть в сером костюме?

Директор улыбнулся, кивнул и сказал:

– Знаю. Судьба. Значит ты так его называешь? Скажи… Ты читал «Остров сокровищ» Стивенсона?

– Возможно, – сказал серый костюм, – а что?

– Помнишь, там есть такой капитан Сильвер? Ну, одноногий пират?

– Помню, – кивнул костюм, – только если можно, побыстрее, а то у меня еще дела есть, – добавил он, если и пошутив, то хорошо скрыв это.

– Так вот этот Сильвер там говорит: «Через час… те из вас, кто останется в живых, позавидует мертвым.»

– Это все?

– Все, – кивнул Директор. – Только помяни мое слово: Ты еще мне позавидуешь. А вот он… Тот, кто тебя послал – он завидует мне уже сейчас. И знаешь, я р е а л ь н о ему сочувствую, ведь я – знаю лишь несколько минут, и уже жду тебя, не дождусь, а вот он… – Директор улыбнулся, – Он знает, видимо, уже давно, и ему еще придется с этим жить. Давай, не тяни.

– Не буду, – сказала Смерть.

Серый костюм направил авторучку на Директора. На шее у того, над накрахмаленным воротничком белой рубашки, заплясала красная точка и он ощутил в этом месте слабый укольчик, не сильнее комариного укуса. Через две с половиной секунды его сердце стукнуло в последний раз и остановилось. Тело откинулось на спинку кресла и замерло. А посиневшие губы продолжали улыбаться.

Эта улыбка оставалась на его губах, когда хирургическая пила с визгом резала его грудную клетку в спецморге при спецбольнице на вскрытии (заключение – острый инфаркт миокарда), когда потом эту грудную клетку зашивали, и даже на третий после кончины день, когда тело обряжали в дорогой темно-синий костюм, готовясь уложить его в красного дерева гроб. И только уже в гробу, перед выносом в огромный зал, где уже застыл почетный караул и все было готово к приезду Президента, главному хирургу-косметологу было велено подправить губы – придать им подобающее волевое выражение, как бы присущее покойному при жизни.

Президент прибыл к самому началу гражданской панихиды, выразил соболезнование жене и дочери покойного, пообещал не забывать о них и принимать участие в их дальнейшей судьбе (они знали, что он сдержит свое слово), коснулся правой рукой (с часами Patek Philippe) края гроба, постоял у гроба 25 секунд с опущенной головой, и отбыл – вершить дальнейшие судьбы страны и мира.

Исполняющим обязанности Директора пока был назначен его Зам по «общим вопросам». Чему удивились все – от родственников, до подчиненных, – кроме… него самого.

2

Очередной (нерабочий) день экс-журналиста, а ныне писателя, Лешки Молчанова, начался с рюмки выдержанного портвейна (после вчерашнего), овсяной каши и чашки зеленого чая.

Продолжился день вычесыванием кота Лени (Лешка, ненавидевший Совок во всех его проявлениях, любил старые советские песни и обожал Леонида Утесова) и очень неожиданным звонком. Городского телефона, которым Лешка практический не пользовался (зачем, если есть мобильник?), а в последние месяцы, когда поднимал трубку, слышал лишь что-то, вроде: «Еще жив, гнида жыдо-бандеровская?!. Ну, бл.., это ненадолго…», или: «Получил печеньки от пиндосов? Ну, жри их, только смотри не подавись, пидор!..». В таком вот духе. Лешка вздохнул, снял трубку и услышал… совсем другое:

– (тоненький девичий голосок) Алексей Николаевич, здравствуйте.

– Здрасьте…

– Это вас беспокоят из пресс-службы Вольдемара Жаворонкова. Мы хотим пригласит вас на еженедельную программу «Субботний вечер». Завтра. К 6-ти часам.

– Вы… вообще знаете, кто я такой?

– (с придыханием) Конечно, Алексей Николаевич! Вы – Молчанов, известный журналист и писатель! (помолчав, неуверенно) Оппозиционный…

– Я – уже экс-журналист. Типа, бывший… А Жаворонков в курсе вашего звонка?

– (радостно) Вольдемар Арнольдович лично дал указание. Вы… (осторожно) приедете?

– Почему бы и нет. Но за последствия – не отвечаю, хотя… Вы же все равно все со мной вырежете.

– (обиженно) Алексей Николаевич!.. У нас же прямой эфир – зачем вы так?

– Хорошо… Как к вам заехать?

– Алексей Николаевич, мы пришлем машину. К четырем тридцати – вас устроит?

– Ну… ладно. Адрес запишете?

– (радостно) У нас есть. Спасибо, Алексей Николаевич! С нетерпением ждем встречи! До скорого!

– Пока, – сказал Лешка коротким гудкам в трубке, и скрипнув зубами, пробормотал, – Ждете, говоришь… И дождетесь… Попинать хотите – ну поглядим, кто кого?

Конечно, заплюют, заорут, запинают, думал он, продолжая вычесывать урчащего Леню, но эфир, и правда, – прямой, хоть что-то успею сказануть… От одного вида Вольдемара Арнольдовича, конечно, блевать тянет, и руки я ему ни при какой погоде не подам… Да и гости – один другого краше… Но в конце концов, я – журналист, или – где? А что бывший, так у нас же, как у, мать их, чекистов, бывших – не бывает…

В 12 часов дня Лешка стоял в убогом ритуальном зале 62-ой городской больницы и слушал… Нет, не говорящих какие-то бессмысленные и никому не нужные слова дружков и родственников лежавшего в дешевом сосновом гробу Валерки Уринсона (вернее, его пустой оболочки), а говорящую с ним т у п у ю боль.

Два с половиной года назад он стоял в этом же зале у гроба своей жены. Тогда боль была острой – такой острой, что он был уверен: жить с ней, с такой болью, невозможно, и он – не сможет (и никто не смог бы), а потому очень скоро умрет. Но человек – предполагает, а Некто Другой, как известно… Да. Человек – такая сука, что может пережить… многое. И острая боль ушла (примерно через год, а уж как ему дался этот год… знал только он один), и на смену ей пришла – тупая. С которой жить было можно. Которая вообще по большей части дремала и лишь иногда просыпалась. И начинала с ним разговаривать. Вот и сейчас:

– Эй, привет, – говорила тупая боль, – ты скучал по мне, ты думал, я ушла, милый? Но я – здесь, я никуда не делась, я с тобой, я – ж и в а…

Лешке было жаль неожиданно помершего Валерку, он – побывавший на 20-ти с лишним войнах и видевший много смертей, – вообще очень ценил и понимал значимость человеческой жизни, но если бы…

Если бы Некто предложил ему поменять еще один год с Ксюшей на жизни двадцати Валерок… Да что там Валерки – на все Прогрессивное Человечество, то тогда… Тогда в дешевом сосновом гробу сейчас лежало бы это самое, Прогрессивное.

Взял бы напоследок интервью у Президента, подумал Лешка, , а потом – на какой-нибудь остров с ней, и целый г о д, а потом – хоть потоп, бл…, хоть Царствие Небесное…

– Царствие тебе Небесное, Валерий, – просипел какой-то Валеркин родственник и бочком отошел от гроба. Возникла неловкая пауза, никто не знал, кому говорить следующим, и Лешка двинулся было к гробу, но… Вдруг зацепился взглядом за стоявшего в углу какого-то… с приятным, но совершенно не запоминающимся лицом, в сером, очень ловко сидящем костюме и смотрящего прямо на него. Серый костюм едва приметно улыбнулся и отрицательно качнул головой. Лешка прищурился, посмотрел ему прямо в глаза, и… его вдруг прошиб холодный пот – в натуре, одна капелька даже стекла от виска вниз по щеке.