Последнее искушение Христа (др. перевод)

— Одна? — перебил Иисус, и горечь разлилась по всему его лицу. — Не одна, их много!

В этом прозвучала такая тоска, что раввин испугался и, чтобы придать мужества племяннику, положил руку ему на колено.

— Я слушаю, мальчик мой! — ласково проговорил он. — Вынеси на свет свои мучения, извлеки их из себя. Они плодоносят в темноте, свет убивает их. Не стыдись и не бойся, говори.

Но сын Марии не знал, с чего начать, что рассказать, а что утаить, скрыв глубоко в своем сердце. Господь, Магдалина, семь грехов, кресты, распятый — все пронеслось перед ним, терзая и разрывая его душу.

Старик взирал на него с немым ободрением и похлопывал по колену.

— Тебе трудно? — наконец тихо и нежно промолвил он. — Ты не можешь, дитя мое?

— Нет, дядя Симеон, не могу.

— Ты обуреваем многими искушениями? — еще тише и мягче спросил раввин.

— Многими, — с ужасом ответил Иисус, — многими.

— Когда я был молод, дитя мое, — вздохнул раввин, — я тоже много страдал. Господь мучал и испытывал меня так же, как он это делает с тобой: Он хочет посмотреть, что вынесет человек и как долго. Многие искушения посещали меня. Одних, с кровожадными ликами, я не боялся, но других, нежных и сладкоголосых, — вот чего я страшился. И как ты знаешь, чтобы избавиться от них, я пришел в эту обитель, как и ты. Но Господь не уступил, и здесь, прямо здесь, Он и настиг меня. Он послал искушение — женщину. И горе мне, я пал пред искушением. И с тех пор, может, такова и была воля Господня, я стал тих, да и Господь перестал меня мучить: мы примирились. Так и ты, дитя мое, примиришься с Господом и обретешь избавление.

Сын Марии покачал головой.

— Не думаю, что мне так просто удастся его обрести, — прошептал он и умолк. Симеон тоже молчал и лишь тяжело дышал.

— Не знаю, с чего начать, — попытался встать Иисус. — Я никогда не начну: мне слишком стыдно!

Но старик крепко держал его колено.

— Сиди, — властно произнес он, — оставайся на месте. Стыд есть тоже искушение. Победи же и его! Я буду задавать тебе вопросы, я буду спрашивать, а ты будешь терпеливо отвечать… Зачем ты пришел сюда?

— Чтобы спастись.

— Спастись? От чего? От кого?

— От Господа.

— От Господа?! — в смятении воскликнул раввин.

— Он преследует меня, терзает мою голову, сердце, чрево. Он хочет, чтобы я…

— Чтобы ты что?

— Он хочет столкнуть меня в пропасть!

— Какую пропасть?

— Свою. Он требует, чтобы я встал и говорил. Но что я могу сказать? «Оставь меня! Мне нечего говорить! — кричу я Ему, но Он не хочет слушать. — Ах, Ты так?! Ну тогда я тебе покажу, я заставлю Тебя презирать меня, может, тогда Ты отстанешь…» — и бросаюсь во все мыслимые и немыслимые прегрешения.

— Во все мыслимые прегрешения? — воскликнул Симеон.

Но Иисус его не слышал, одержимый возмущением и болью.

— Почему Он выбрал меня? Разве Он не заглядывал в мою душу, разве Он не знает, что в ней таится?! Грехи, как ползучие гады, шипят и совокупляются там. А сверх того… — слова застряли у него в горле. Он умолк. Волосы его взмокли от пота.

— А сверх того? — мягко переспросил раввин.

— Магдалина! — вскинул голову Иисус.

— Магдалина? — Симеон побледнел.

— Это моя вина, моя вина, что она встала на этот путь. Еще младенцем я научил ее радостям плоти — да, я признаюсь в этом. Слушай, дядя, и ужасайся. Мне тогда было не больше трех лет. Я пробирался к вам в дом, когда ты уходил, брал Магдалину за руку, мы раздевались донага и ложились на землю, соединив стопы ног. Боже, какая это была радость, какой радостный грех! Тогда-то Магдалина и погибла, она погибла, она не могла уже жить без мужчины, без мужчин, — он взглянул на раввина, но тот не слушал, зажав голову ладонями.

— Это моя вина! Моя! Моя! — вскричал Иисус, бия себя в грудь. — И если бы только это! — продолжил он через мгновение. — С детства, рабби, я вскармливал глубоко внутри себя не только дьявола блуда, но и беса надменности. С малых лет — я еще плохо ходил и держался за стенку, чтобы не упасть, — я повторял про себя (Боже, какая дерзость! какая дерзость!): «Господи, сделай меня Господом!» А однажды, когда я сидел с большой кистью винограда, мимо проходила халдейка. Она подошла ко мне, села на корточки и взяла мою руку. «Дай мне винограду, — сказала она, — и я предскажу тебе будущее». Я отдал. Она нагнулась и принялась рассматривать мою ладонь, а потом закричала: «О! О! Я вижу кресты, кресты и звезды». А потом она рассмеялась: «Ты станешь царем Иудейским!» — и ушла. Но я поверил ей и раздулся от тщеславия. И с тех пор, дядя Симеон, я как будто не в своем уме. Ты — первый человек, кому я говорю это, дядя Симеон, до сих пор об этом не знала ни одна живая душа. С того времени я не в себе. — Он помолчал и вдруг взорвался:

— Я — сатана! Я! Я!

Раввин зажал рот Иисусу.

— Замолчи! — резко сказал он.

— Нет, я не замолчу! — возбужденно воскликнул Иисус. — Теперь уже слишком поздно, раз я начал. Я не замолчу! Я лжец, лицемер, я боюсь собственной тени, мне не хватает смелости сказать правду. Когда я встречаю женщину, я заливаюсь краской и опускаю голову, но взгляд мой полон вожделения. У меня никогда не поднялась рука украсть, ударить или убить, но не потому, что мне этого не хотелось, а потому, что я боялся. Мне хочется восстать против собственной матери, центуриона, Господа, но я боюсь! Боюсь! Если ты заглянешь в мою душу, ты увидишь там страх, трясущегося зайца, сидящего внутри меня, — страх и больше ничего! Он — мой отец, моя мать и мой Бог.

Старый священник взял руки Иисуса в свои, чтобы успокоить его, но Иисус продолжал конвульсивно вздрагивать.

— Не бойся, дитя мое, — утешал его раввин. — Чем больше в нас дьяволов, тем больше ангелов может получиться из них. Ведь ангелами мы называем раскаившихся дьяволов, а посему веруй… Но я бы хотел тебя спросить еще об одном: Иисус, спал ли ты когда-нибудь с женщиной?

— Нет, — еле слышно ответил тот.

— И тебе не хочется?

Молодой человек покраснел, не в силах вымолвить ни слова, лишь кровь его бешено колотилась в висках.

— Тебе не хочется? — повторил старик.

— Хочется, — ответил Иисус так тихо, что раввин еле расслышал его. Но тут же, вздрогнув, словно очнувшись, он закричал:

— Нет! Нет! Не хочу!

— Почему? — спросил священник, который не мог выдумать другого лекарства от его страданий. Он знал по собственному опыту и на многочисленных примерах своих больных, одержимых дьяволами, которые с пеной у рта клялись и кричали, что мир слишком мал для них, — они женились, рожали детей и успокаивались.

— Это слишком мало для меня, — отчетливо произнес страдалец. — Мне нужно больше.

— Слишком мало? — удивленно воскликнул раввин. — Чего же ты тогда хочешь?

Гордая, крутобедрая Магдалина с обнаженной грудью и накрашенными губами, подведенными глазами и нарумяненными щеками проплыла перед мысленным взором в голове у Иисуса. Она смеялась, и зубы ее сверкали на солнце, тело ее изгибалось, меняло форму, и вот уже это не Магдалина, а озеро, наверное Генисаретское, и на берегу его собрались тысячи людей — тысячи Магдалин, счастливых, смеющихся, купающихся в лучах солнца. Нет, не солнца, купающихся в его лучах — Иисуса из Назарета, который склонялся над ними, бросая на их лица отблески своей славы.

— О чем ты задумался? — спросил раввин. — Почему ты не отвечаешь мне?

— Ты веришь в сны, дядя Симеон? — неожиданно спросил племянник. — Я верю. Кроме них, я ни во что не верю. Как-то мне приснилось, что невидимые враги привязали меня к высохшему кипарису. В тело мое впивались длинные красные стрелы, и оно сочилось кровью. На голову мне они водрузили терновый венец, на котором горящими буквами было написано «Святой богохульник». Я — богохульник, рабби. Так что лучше не спрашивай меня ни о чем, а то я начну богохульствовать.