Последнее искушение Христа (др. перевод)

Когда трапеза завершилась и все отправились спать, Матфей, склонившись над лампадой, извлек чистый папирус из-под хитона, вынул из-за уха перо и задумался. Как он должен начать? С чего? Господь поместил его рядом с этим святым человеком, чтобы он правдиво записывал сказанное и сделанное им. Тяжелая ответственность была возложена на него: все, чему суждено было исчезнуть, он должен был ухватить на кончик пера и, записав, обессмертить. И пусть другие ученики презирают его и избегают из-за того, что он был раньше мытарем. Он докажет им, что раскаявшийся грешник лучше никогда не грешившего праведника.

Он окунул перо в бронзовую чернильницу и услышал справа над собой шорох крыльев. Казалось, ангел спустился диктовать ему. И быстрой уверенной рукой Матфей начал записывать: «Родословие Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова. Авраам родил…»

Он писал и писал, пока не порозовел восток и не послышались первые крики петухов.

Они вышли из Каны — впереди Фома со своим рогом. При его звуках проснулась вся деревня.

— Прощайте, — кричал Фома, — увидимся в Царствии Небесном.

Позади шел Иисус с учениками и толпой бродяг и увечных из Назарета, которая теперь сильно увеличилась за счет присоединившихся к ним в Кане. Все они ждали. «Не может же он позабыть о нас, — повторяли они. — Придет благословенный час, и, обратив на нас свои очи, он избавит нас от голода и болезней…» Иуда на этот раз шел в самом конце процессии. Он раздобыл пару дорожных сум и теперь, останавливаясь у каждой двери, полупросительно-полуугрожающе обращался к хозяйкам:

— Мы трудимся ради вас, бедняги, чтобы вы были спасены. И вы можете помочь нам, чтобы мы не погибли от голода. Вам бы надо знать, что даже святые нуждаются в пище, чтобы подкреплять свои силы, которые потребуются для спасения человечества. Немного хлеба, сыра, изюма, фиников, пригоршню оливок — неважно, что Господь все запишет и отплатит вам на том свете. Вы дадите одну мятую оливку, а Он воздаст вам целым садом.

А если какая-нибудь хозяйка медлила открывать свою кладовую, Иуда кричал:

— Зачем жадничать, женщина? Завтра или послезавтра, а может, и нынче вечером небеса разверзнутся, и огонь уничтожит все твое добро, кроме того, что ты отдашь нам. Если тебе и удастся спастись, несчастное создание, то только благодаря хлебу, оливкам и бутыли масла, которых ты не пожалеешь для нас.

Испуганные женщины открывали свои закрома, и когда Иуда достиг конца деревни, сумы его были полны даров.

Шла зима. Застывшие деревья обнажились. Лишь оливы, финиковые пальмы и кипарисы, благословенные Господом, сохраняли свой наряд и зимой и летом. Так и люди: бедняки дрожали, как голые деревья… Иоанн накинул свой шерстяной плащ на Иисуса и теперь, трясясь от холода, спешил добраться до Капернаума, чтобы порыться в сундуках своей матери. Старая Саломея много наткала за свою жизнь, а сердце ее было благородным и великодушным. Он раздаст приятелям теплые одежды, и пусть ворчит старый жадюга Зеведей. Домом правила упрямая и добрая Саломея.

Филипп тоже спешил, думая о своем закадычном дружке Нафанаиле, который дни напролет согбенно шил и латал сандалии и шлепанцы в Капернауме. Вся его жизнь прошла в этом занятии. Когда же он мог найти время задуматься о Господе, прислонить к небесам лестницу Иакова и подняться по ней? «Как только я доберусь туда, — размышлял Филипп, — сразу открою путь бедняге, чтобы он тоже мог спастись!»

Свернув, они оставили позади, справа от себя, Тивериаду, проклятую Богом Тивериаду с ее тетрархом — убийцей Крестителя: Матфей приблизился к Петру, чтобы расспросить обо всем, что тот помнит о Крестителе и Иордане, — надо было записать все подробно, событие за событием. Но Петр отвернулся, чтобы не дышать одним воздухом с мытарем. Матфей печально сунул в мешок полуисписанный свиток.

Отстав, он повстречал двух возчиков, ехавших из Тивериады, и стал расспрашивать их, как именно было совершено это низкое убийство, — надо было записать и это. Правда ли, что тетрарх напился и его племянница Саломея танцевала перед ним обнаженной? Матфею нужны были все подробности, чтобы он мог увековечить их в своем писании.

Наконец они достигли колодца у окраин Магдалы. Солнце закрыли тучи, и сумерки окутали землю. Черные нити дождя вытянулись, соединив землю с небом… Магдалина подняла глаза и увидела, как потемнело небо.

— Зима, — вздохнула она, — надо спешить.

И быстро-быстро начала вращать веретено, выделывая нить из самой отборной шерсти, которую ей только удалось найти. Она собиралась сделать теплую накидку для своего возлюбленного, чтобы он не мерз. Время от времени Магдалина посматривала во двор и любовалась огромным гранатом, увешанным плодами. Она хранила их, не срезав ни единого, для Иисуса. «Милость Господа бесконечна, — думала она. — Придет день, и мой возлюбленный снова появится на этой улочке, и тогда я сорву гранаты и положу их к его ногам. Он, склонившись, поднимет один из них и подкрепит свои силы…» Она пряла, любуясь своим деревом, и вся ее жизнь проходила перед ней. Она начиналась и кончалась Иисусом, сыном Марии. Какую радость и какое горе ей довелось испытать! Почему он оставил ее, открыв дверь в ту последнюю ночь и сбежав, как вор? Куда он ушел? Неужто и по сей день он боролся с тенями, вместо того чтобы возделывать землю, строгать дерево или ловить рыбу, вместо того чтобы жениться и спать рядом со своей женой? О, если бы только он еще раз появился в Магдале, чтобы она могла выбежать и поднести ему гранаты!

Но пока она так размышляла, быстро крутя веретено своими ловкими пальцами, до нее донеслись крики и шум с улицы, а вслед за ними звук рога — не кривой ли это Фома? И тут послышался громкий голос:

— Открывайте, открывайте двери! Царствие Небесное здесь!

Магдалина вскочила, сердце ее застучало от радости. Он пришел! Он пришел! Ее тело сотрясалось от щемящей дрожи, ее бросало то в жар, то в холод. Забыв надеть платок, с распущенными волосами она выскочила на улицу. Перебежав двор, распахнула ворота и увидела его. С радостным криком она рухнула ему в ноги.

— Рабби, рабби! — воскликнула она. — Добро пожаловать!

Она позабыла о гранатах. Обняв святые колени, она позабыла обо всем, и ее иссяня-черные волосы, все еще хранящие аромат благовоний, рассыпались по земле.

— Рабби, рабби! — повторяла она, мягко зовя его к себе в дом.

Иисус, склонившись, взял ее за руки и поднял. Очарованный ею и залившийся краской, он держал ее, словно неопытный жених держит невесту. Все в нем возликовало. Это не Магдалину он поднял сейчас с земли, но душу человеческую — и ее женихом он был. Магдалина тоже залилась краской и, дрожа, в смущении прикрыла волосами свою грудь. Люди смотрели на нее в изумлении: как она похудела! Куда делся румянец с ее щек? Темные круги легли под ее глазами, яркий, чувственный рот потускнел, словно цветок осенью. Взявшись за руки, они шли с Иисусом, и обоим казалось, что они грезят. Казалось, они ступают не по земле, а парят в воздухе. Может, это свадьба? Может, толпа бродяг, заполнивших всю улицу, их свадебная процессия? А гранатовое дерево во дворе, верно, было добрым духом, богиней дома или просто женщиной, давшей жизнь многочисленным сыновьям и дочерям и теперь стоявшей в середине двора, любуясь ими.

— Мария, — тихо промолвил Иисус, — все твои грехи прощены, ибо ты любила много.

Она потупила взор, ощутив прилив неземного восторга. Ей хотелось крикнуть: «Я девственна!» — но чувства переполняли ее, и она не могла раскрыть рот.

Подбежав к гранату, она сорвала несколько плодов и, наполнив ими свой передник, высыпала их к ногам возлюбленного. Получилась целая горка прохладных красных фруктов. А дальше произошло именно то, о чем она так страстно мечтала. Иисус, нагнувшись, поднял гранат, расколол его, и, наполнив пригоршню зернами, утолил свою жажду. Его примеру последовали и ученики.

— Мария, — спросил Иисус, — почему ты смотришь на меня так тревожно, словно собираешься проститься со мной?

— Возлюбленный мой, каждое мгновение с тех пор, как я родилась, я встречаюсь и прощаюсь с тобой, — она говорила так тихо, что слышали ее лишь Иисус да Иоанн, стоявший поблизости. — А смотрю я на тебя, — продолжила она через мгновение, — потому что женщина произошла от мужчины и до сих не может отлепиться от него. Ты должен смотреть на небеса, ибо ты — мужчина, а мужчина был создан Господом. Поэтому позволь мне смотреть на тебя, дитя мое! — последние слова она произнесла так тихо, что даже Иисус не разобрал их. Но грудь ее затрепетала и взволнованно поднялась, словно она и впрямь собиралась кормить своего сына.