Последнее лето

Спросил вместо этого, не ездила ли вдова туда, на могилу.

– Вот и видать, что ты нашу жизнь плохо знаешь, – сказал отец. – Какая теперь езда!

Серпилин промолчал. Нет, жизнь он знал, пожалуй, не так плохо. И знал, что не пришло еще время ездить на могилы. О собственном сыне тоже знает, где и как похоронен, даже схемку оттуда прислали, второй год в папке лежит. А съездить не съездил – не смог. Но женщины, бывает, делают невозможное. Поэтому и спросил.

– От одной известий нет, другая день и ночь под боком скулит, а третья за двадцать верст живет, на совхозной усадьбе, но зато уж как приедет да заведет… – отец махнул рукой. – А Пелагея за всех трех голосит. Одно спасение, что времени у ней много нету. В молодые годы – что ей от бога надо было: крашеные яички да с бабами в церкви язык почесать. А теперь богомольной стала.

О себе и собственном горе отец так и не сказал. Спрятал это горе под невеселой насмешкой над бабьими слезами. И была в этой грубости к другим, соединенной с забвением самого себя, какая-то сила и гордость, и это, несмотря на их давнее взаимное отчуждение, сейчас вдруг приблизило Серпилина к отцу.

Как бы там ни было у них с отцом, а теперь и он тоже был для Серпилина – Россия, натерпевшаяся горя по самое горло, наработавшаяся и продолжающая работать до упаду и терпеливо ожидающая от своих сыновей только одного: чтобы рано ли, поздно ли, но так как надо кончили эту проклятую войну бесповоротной победой.

– Ты-то как сам? – спросил Серпилин. – Анатолий говорил, с начала войны опять работаешь.

– Не с начала. С начала еще задумывался: все же семьдесят пятый пошел. А потом, как к первой зиме стали мужиков под гребенку мести, надумался, пошел врачевать…

– Тяжело?

– А что ж, на печи лежать да волком выть легче, что ли? А если про саму работу – на пустой желудок у людей болезней меньше. Травмы там или кожное что… А так другого чего – мало. Чирьев, правда, много, от истощения, – вспомнил он. – Ну, а если болезнь такая, что ее только хлебом с маслом лечить, тут чем поможешь? Ветеринар некормленую корову и ту без сена на ноги не подымет. С работой при своих годах справляюсь. Врачую. Чиряк или флегмону вскрыть – руки не дрожат. И зуб, коли надо, могу вырвать… Тебе не надо?

Серпилин усмехнулся, и, заметив при этой усмешке стальные мосты у него на передних зубах, отец спросил:

– Где делали?

– Где делали – теперь меня нет.

– Теперь такие мосты поставить, если даже в Рязань поедешь, навряд ли! Техники говорят, ничего у них для этого дела нет, хоть шаром покати…

– Как внуки растут?

– Старшего мало вижу, с матерью в совхозе работает. Повестки ждет. Семнадцать уже. А младшие при нас живут… Картошка в прошлом году хорошая была – и посадить хватило, и еще два мешка есть. Молока от козы – чай забелить хватает. Живем лучше многих, врать не буду. Да и в школе в этом году постарались. Какой-никакой суп, а по тарелке для детей дают. Советская власть о тех, кому дальше жить, все же лучше заботится, чем о тех, кому помирать пора.

Серпилин в первый момент не понял, потом догадался: «Это, наверное, о пенсии».

И спросил:

– Сколько у тебя пенсия?

Отец усмехнулся:

– Если на червонцы – большая, жить можно. А если по нынешним базарным ценам – на два кирпича хлеба с довеском. Наверно, после войны твоя пенсия будет все же поболе моей.

– Пока не думал. Дожить надо.

– Война кончится – доживешь, – сказал отец. – Вон сколько теперь вас, генералов: какой приказ в газете ни прочтешь – по десять генералов. Одни генералы при содействии других генералов… Кто ж его знал, что ты генералом будешь. И звание раньше считалось царское, да и дошел ты до него не сразу… Перерыв был.

– Перерыв был, это верно, – сказал Серпилин.

– Когда в прошлом году прочел о тебе в газете, что генерал и что орден дали, две недели в околотке всем, кто ни придет, газету показывал. И в райисполком с ней ходил. Железа на починку крыши сразу мне дали, безо всякого. Как же это тебя вдруг взяли и выпустили? – спросил отец.

Серпилин не захотел отвечать на этот вопрос, потому что за ним стояло удивление не перед тем, что взяли, а перед тем, что выпустили. Так ничего и не ответил.

– Далеко был? – спросил отец.

– Без малого Америку видно.

– Дорогое дело, – сказал отец, – один провоз туда сколько государству стоит. А коли еще и обратно…

И было не понять: всерьез ли он подумал об этом убытке государству или созорничал по своей привычке.

– Вот ты мне скажи, вот ты генерал, – сказал отец после молчания. – Ты товарища Сталина сам видел?

– Видел.

– Какой он из себя? Как на портретах? Или, говорят, рябоватый, оспой тронутый?

– Есть немного.

– Но ведь умный же он человек, можно сказать, изо всех самый умный… – сказал отец так, словно его нынешнее представление, что Сталин самый умный изо всех, пало в противоречие с чем-то, что думал о нем раньше. – Так или нет?

– Так. А почему спрашиваешь? По-моему, само собой разумеется.

– Война больно тяжелая вышла, – сказал отец. – Кто ее знал, что она такая будет… Мне семьдесят седьмой, младшему внуку девятый. А отцы где?

На этих словах постучали, и Серпилин, уже понимая, что это пришла Баранова, и заранее поднимаясь ей навстречу, крикнул:

– Входите.

Баранова широко открыла дверь, готовая что-то сказать, но, увидев сидевшего к ней спиной старика, остановилась, поняла, что это отец Серпилина, который уже не должен был приехать и все же приехал.

Поняла и сказала совсем другое, чем собиралась:

– Товарищ генерал, принесла вам аптечку на дорогу, Думала прямо в «виллис» положить, но его что-то нет…

Отец быстро, с любопытством повернулся к ней, а Серпилин сказал ей так, словно тут и не было отца:

– За аптечку спасибо. А поговорить о тобой нам все-таки надо.

И, взяв Баранову под руку, сказал отцу:

– Посиди, сейчас приду.

Они вышли из дома и остановились за углом у начала длинной аллеи, которая вела к желтевшему вдали главному корпусу.

– Отец? – спросила она.

Он кивнул.

– Я так и поняла. Почему не познакомил меня с ним?

– Пожалел время на это. У нас и так его мало. Вернусь – объясню. Все равно спросит.

– Наверное. Оглядел меня всю от макушки до щиколоток. Я по-другому его себе представляла, – сказала она, и Серпилин почувствовал, что отец ей не понравился. – Когда же ты теперь едешь?

– Как только машина вернется.

– Не задержишься из-за него?

– Теперь уже не могу.

– На тебе аптечку.

Она все еще держала под мышкой эту аптечку, а сейчас отдала ему. И у него руки оказались занятыми, а у нее – свободными. Она обняла его и спросила:

– Как же ты теперь будешь жить без меня? Все время думала это о себе, а сейчас вдруг о тебе.

Серпилин краем глаза заметил: кто-то прошел невдалеке. И она заметила, что он это заметил.

– Ничего, – сказала она. – Как мне сын писал: «Дальше фронта не пошлют, меньше взвода не дадут». В крайнем случае скажут или напишут, что путается врачишка с хорошим человеком. А я подтвержу; действительно, путаюсь. Как, подтвердить?