Последнее отступление

— Здорово, паря! — Бородач с хитрыми глазами протягивал руку. Это был тот самый мужик, которого Артемка встретил зимой в Совете.

— Опять о земле хлопочешь?

— Нет, брат, про то дело я уже и позабыл. С землей все в акурате. Серов проверил, со своими товарищами посоветовался, и прирезали наделы нам и бурятам из казенных земель. Вот как Советская власть людей ублаготворяет. Теперь меня мужики послали сюда, видишь ли, на съезд. Теперь я не просто Ферапонт, а делегат с решающим голосом. А тебе дал работу товарищ Рокшин?

— А ну его, толкнул, лишь бы отвязаться.

— Во, справедливые слова! Я, видишь ли, сильно любовался, как он мне бумаги разные писал, брызги от чернил летели. И все-то он меня похваливал. Все-то приговаривал: молодцы, крепче землю держите. А толку от его чернильных брызг и похвальбы не было. Несурьезный мужик, несурьезный. Серов мне прямо в глаза сказал: оттяпывать землю у соседей — разбой. Семейским нужна земля, бурятам тоже нужна. Серов меня не похваливал…

Артемку тянул за рукав Кузя, и, оставив разговорчивого Ферапонта, они пошли разыскивать Жердева. У дверей кабинета к ним пристал еще один парень. К Жердеву зашли все вместе. Начальник Красной гвардии сидел за столом, держал в руках список.

— Фамилия? — отрывисто, неласково спросил он.

— Чуркин Артамон, по отчеству Ефремович. Слесарем работаю в депо, — назвался парень.

— Чуркин? — Жердев пробежал глазами по списку. — Ага, вот Чуркин…

Синим карандашом он поставил против фамилии Артамона птичку, поднял глаза:

— Ты, Кузьма, опять пришел? Мы же дотолковались вроде с тобой…

— И ничего не дотолковались. Мы просто тогда разговор вели.

— Ишь ты, «просто»… Просто, брат, и чирий не садится. Твоя фамилия как?

— Тютелькин, али забыли?

— Забыл, Кузьма, не обессудь, — он поставил птичку и против Кузиной фамилии, а потом и против Артемкиной. Бросил карандаш на стол, откинулся на спинку стула.

— Разговор с вами серьезный поведу. Проситесь в Красную гвардию — хорошо. Сознательность, стало быть, имеется. А принимать ли вас, вот где штука! Вы же еще зелень необстрелянная. А Красная гвардия что такое? Красная гвардия — железная защитница пролетарий всех стран. В ее ряды мы берем только проверенных бойцов.

Артемка понял, что их не примут. Он подошел ближе к столу.

— Товарищ начальник, а как нам быть?

— А ты имей терпение дослушать. Между прочим, красногвардейцу без терпения никак нельзя. Понятное дело, что ни с того ни с сего мы вас в нашу рабоче-крестьянскую гвардию не возьмем. Проверочку вам произведем, все пятнышки выявим. Испробуем, как железо — на давление, на излом и на скручивание. Работайте пока на своих местах. Обучать вас будем. А поймете, что такое оружие в руках рабочего класса, будем посылать патрулями по городу. Вопросы имеются?

Вопрос имелся у Кузи.

— Мы с Артемом у Кобылина работаем, в типографии, — издалека начал он. — Купец, конечно дело, илимент несознательный, он может и не отпустить вечером, работать прикажет. Как тут быть?

— Товарищ Ленин по этому вопросу сказал коротко и ясно: трудовому человеку даешь восьмичасовой рабочий день! Заперечит купец — шлите его ко мне, я ему живо мозги вправлю.

— А оружие нам дадут? — спросил Артемка.

— Дадут. Не сразу, само собой.

— А если у меня, к примеру, свой наган будет?

— Кто сам оружие добудет — примем в первую очередь.

Ребята вышли в коридор и стали пробираться на улицу. Вдруг Артемке послышалось, что его окликнули. Он оглянулся. У окна, привалившись к стене, с самокруткой в зубах стоял Клим Перепелка.

Артем, расталкивая плечами людей, пробился к нему:

— Не видел тебя, дядя Клим. Тут накурили, хоть топор вешай. Кузя, не дожидайся меня, шагай домой.

— Не оправдывайся, вижу, что зазнался, — Клим стряхнул с цигарки пепел. — Батька твой тоже отшатнулся от меня. Загордился — куда там, голой рукой не бери.

— С чего он загордился? — недоуменно спросил Артемка.

— Не то, чтобы загордился, а отгородился от нас твой родитель, знать ничего не желает. На него какая надежда у нас с Павлом Сидоровичем была, а он залез в хозяйство и власть нашу Советскую не видит. Андивидуальный мужик он оказался.

— Какой? — не понял Артемка.

— Андивидуальный — это по-ученому. Слово такое, как я соображаю, болезнь обозначает. Заведется у человека в середке что-то навроде грыжи и ест его поедом. Слепнет человек: кроме своего дворишка, ничего не видит. Батя твой, кажись, подцепил эту болезнь.

— У него рана, — сказал Артемка, сдвинув брови.

Клим затянулся самосадом, сложив губы трубочкой, выпустил струю сизого дыма:

— «Ра-а-на»! Ты уж помалкивай… У кого их нету, ран-то? У одного на теле, у другого нутряная днем и ночью свербит.

Глаз у Клима, как стеклянная пуговица, неподвижный, холодный. У Артемки копилось чувство неприязни к нему. Осуждать людей проще всего. Клим на это и раньше мастером был. Но и отца хвалить не за что. Видно, все так же сторонкой топает…

— Павел Сидорович жив-здоров?

— У нас с ним дел по горло. Революцию закрепляем, уму-разуму народ учим, темноту из голов вышибаем. Учитель, считай, хромать перестал. Бегает по селу — дай бог молодому! Ну вот что, про свои дела после потолкуем. Я иду на заседание. Сейчас Серов говорить начнет. Пошли, послушаешь.

Серов был уже на трибуне. Артем сразу понял, что он говорит совсем не так, как говорил в депо. Здесь он не спорил, а вроде бы размышлял вслух.

— Нам в наследство досталось много трухлявого старья, много всяческого хлама. Совершенно непригодного хлама. Мы должны очистить землю от гнилых обломков и все возводить заново. Строить надо и прочно, и красиво…

Артемке представлялось, как сковыривают старые, истлевшие избенки, а на их мосте поднимают к небу сахарно-белые дома. И город становится таким, каким грезился ему, таким, какой он думал здесь найти.

— Строить новое труднее, чем разрушать старое. Нельзя думать, что если мы взяли власть в свои руки, то остальное приложится само собой. Строить надо всем, строить не покладая рук. Строить упорно и дерзновенно. Революция не в криках «ура», не в дроби барабанов, не в парадных маршах. Революция — это труд, повседневная, кропотливая работа.