Последнее предложение
Шрифт:
— Ты… — повторил Денис, и лицо человека вдруг стало прозрачным, как стекло, и за ним замелькало множество лиц с множеством выражений. Большинство из них были не знакомы Роману, но многих он узнал, и в какое-то почти неуловимое мгновение мелькнуло там и его собственное лицо, и лицо Риты, чьи пальцы все еще сжимали его плечо — еще живые пальцы, живые… и он чувствовал на коже ее теплое прерывистое дыхание.
— Ты был частью, а захотел стать всем, — сказал человек множеством голосов и взглянул на Лозинского множеством выглядывающих друг из друга глаз и улыбнулся ему множеством улыбок. — Так станешь. Это непостижимо… это нельзя объяснить, это можно только почувствовать… стать взглядами, голосами, ветром под крыльями птиц, дыханием влюбленных, перестуком
— Нет, я не этого хотел! — закричал Денис, и оказавшаяся вдруг очень длинной рука протянулась и крепко схватила его за ладонь. Лицо существа, в котором теперь с трудом угадывались черты прежнего светловолосого паренька, так похожего когда-то на Риту, исказилось агонией и растерянностью. Верно, он никогда не думал, что кто-то может схватить за руку его. И не только схватить, но и удержать.
— Ты больше не нужен тем, кого ты сейчас так отчаянно зовешь на помощь, — сообщил многоголосый, подтягивая трепыхающегося Лозинского к себе, и оказавшаяся на его пути Шайдак прянула в угол, где и села на пол, глядя широко раскрытыми глазами. — Ты глуп, ты им больше не интересен, твоя книга прочитана, закрыта и поставлена на полку. Ты хотел меня уничтожить, уничтожить мою суть, так теперь ты мой. А если когда-нибудь я перестану существовать, и тебя не станет — навсегда. Дома и пыль, вода и ветер, сердца и поступки, церковные шпили и крестные знамения… все, что ты так ненавидел. Все — на долгие годы!
— Я не хочу!..
— Да кто тебя спрашивает?! — простецки удивился человек и прижал его к себе, словно старого друга, и Денис закричал, и в крике его была злоба, и было отчаянье, и была боль, и была ненависть, и был шум колес, и был стрекот моторок, и был звон церковных колоколов, и был ливень, и был хруст ломающейся ветки, и был дребезг разбитого стекла, и был капризный женский возглас, и был шепот, и была тишина — и нет больше крика, расслоился, рассыпался, исчез, и истаяло обманутое существо, обратившись легкой дымкой, устремилось вверх, втянулось в тлеющий кончик «беломорины», и снова ставший прежним обычный мужичок-работяга затянулся папиросой и со вкусом выдохнул клуб сизого дыма. Небрежно улыбнулся встающему, цепляющемуся за стену Валерию, Ксюше, ошарашено хлопавшей ресницами и, наконец, Роману, после чего сказал, чуть склонив голову набок:
— Их книги окончены, а ваша, — взгляд скользнул на склоненную голову Риты, — закончится в другом месте. Если успеете. Выход там.
Его рука махнула в сторону распахнутой двери, и Роман тотчас повернулся и, шатаясь, двинулся к выходу. Он чувствовал, как по спине и по животу течет кровь. Каждое движение давалось с трудом, и где-то под ребрами при каждом шаге будто плескалось что-то очень горячее. На коже — теплый шелест дыхания. Он не знал, насколько серьезно ранен. Но знал, что Рита умирает. И ничто, кроме этого, сейчас не имело значения. Он должен успеть… Но успеть куда? Слишком далеко ближайшая больница, слишком…
Уже проходя в дверь, Савицкий, не останавливаясь и не оборачиваясь, спросил:
— Я тебя придумал или ты настоящий?
— Кто знает… — ответили ему множеством голосов и звуков, и мгновением спустя он ощутил, что спрашивать больше некого.
На улице их встретил рассвет — тихий, прозрачный аркудинский рассвет. Если сумерки в городе редкость, то рассветов в нем всегда было вдосталь — рассветов подступающего лета, когда небо словно медленно поднимается, уплывает все дальше и дальше от земли и наливается красками, а серость с него оползает и будто стекает куда-то, за вековые ели, от тихой воды еще тянет ночной прохладой, и в щебете пернатого народца еще слышатся сонные нотки, и солнце только-только показывается на горизонте, набухает
густо-розовым смущенно выглядывающий край, и по небу растекаются первые предвестники дневного золота. Уже слышится шум лодочного двигателя, но город еще дремлет, и над озером летит мартын, лениво взмахивая крыльями. Всюду тишь, всюду тайное и полутона.Они прошли через сад, усыпанный листвой и сломанными ветками. Роману казалось, что он идет страшно медленно. Он то и дело спотыкался, прижимая к себе девушку, и не сводил глаз с безмятежно покачивающихся возле причала катерков. Нечаев ковылял рядом, опираясь на меч Романа, и иногда даже ухитрялся Савицкого поддерживать. Из его ноги текла кровь — почти хлестала, но, казалось, Валерий этого совершенно не замечал.
— Успеем… успеем… — бурчал он на ходу, то дело вставляя непечатные слова. — Довезем… доедем… близко… Не вздумайте… умирать… мне ж надо кого-то будет… допросить!..
Гай, припадая на заднюю лапу, шел справа от Романа, то и дело вскидывая на него тоскливый взгляд и поскуливая, а Шайдак далеко обогнала их и уже ступила на доски причала, зажимая бок ладонью — встрепанный воробышек все же был еще достаточно проворным.
— Я пока заведу! — громко щебетала она на ходу. — Я знаю, как!
— Рома… — Рита вдруг приподняла голову, и на него глянуло сине-зеленое, в котором боль почти не чувствовалась — лишь колыхалась где-то в глубине, словно бродящая у дна рыба.
— Сейчас поедем… — хрипло сказал Роман, пытаясь, чтобы его голос прозвучал успокаивающе. С каждым шагом Рита отчего-то становилась все тяжелее… но он не уронит, нет… и сам дойдет. — Уже рядом… больница… веселые хирурги сделают… на тебе вышивку…
— Посмотри вокруг, Рома… Ты видишь?.. Ты ведь хотел… это увидеть…
— Я вижу, Рита… вижу…
Он увидел это сразу, как они прошли сквозь железные воротца, — он прочитал это, а теперь и увидел. Наверное, впервые последнее предложение в книге Ивалди было столь простым, столь безмятежным и столь красивым.
На берегу цвела айва.
Там, где прежде был только встрепанный ивняк, теперь росло множество айвовых деревьев с причудливо изогнутыми ветвями. Было странно, что прежним стал изрядно потрепанный особняк, что исчезла нитчатая тьма, но остались деревья, которые никогда не росли здесь прежде. Нежные белые с очень бледно-розовым цветы казались сказочными — дотронься до них — и исчезнут они бесследно. От них пахнет чистым предрассветным туманом и еще чем-то густым и прозрачным, волшебным — странный аромат, который никак не удается ни с чем сравнить. Он никогда не видел их прежде, но теперь почему-то знал, что цветы к вечеру закрываются чашечкой, но не полностью, и то, приоткрытое, словно манит… Он никогда не касался листвы, но знал, что эти округлые листья гладкие сверху, а снизу бархатистые, как мордочки новорожденных щенят.
Легкий порыв ветра пронесся среди ветвей, и идущих осыпало бледно-розовым, невесомым. Один лепесток скользнул по его щеке — странное ощущение, легкое и нежное, как поцелуй феи. Рита улыбнулась и уронила голову ему на грудь… но он держал ее… держал, а причал был все ближе и ближе, и на его краю стояла Шайдак. Почему-то она не заводила катер, а стояла, глядя куда-то в сторону, за край острова, и ее рот чуть приоткрылся, словно она смотрела на нечто совершенно потрясающее… но не страшное, совсем не страшное.
— Ксюша! — пророкотал Валерий, ступая на доски. — Какого?..
Вместо ответа Ксения молча вытянула руку, и Валерий, взглянув в указанном направлении, застыл. Меч выпал из его пальцев и глухо стукнул о доски. Роман неохотно повернул голову. Ему не было дело до того, что бы там ни происходило — его волновало только одно, и поворот головы — это потерянный клочок времени, но все же он повернул голову.
Из самого центра Аркудово поднималось нечто.
Вначале показалась макушка серовато-розовой, кажущейся пыльной скалы — она росла и росла, словно поднимающийся со дна озера диковинный остров — длинная, много метров длиной и вырастала все выше и выше и устремлялась к рассветному небу.