Последнее танго в Бруклине

– Ну перестань, Голди…

– Что «перестань»? Не стоит, что ли?

Эллен промолчала. Что толку спорить, Рихард дал ей недвусмысленно понять, что хотел бы все вернуть, восстановив их отношения. И не первый раз уже он это ей дает почувствовать.

– А что тут плохого, что у него на тебя стоит? – тянула свое Голди.

– Про Джину забыла, да? А я после этого никогда с ним не смогу, никогда…

– Вот что, драгоценная подруга, ну сорвался он разок, что дальше? Ты не забыла, сколько времени с того случая прошло? Год, больше? Вроде как хватит уже ему каяться, нет?

– Не спорю, он уже несколько раз извиняться приходил.

– Так чего еще-то? Ты где последний раз ангела видела, вот что мне скажи. Он все понял, не будет он больше, ну что, так ему теперь всю жизнь это твердить? А ведь сестра Кларита нас не зря учит, что «умение прощать от Бога» и все такое прочее.

– Ну как ты не поймешь, Голди, у меня такое состояние, что я никого не хочу видеть.

– Состояние, не состояние, кому до этого дело? Видишь ведь, он из кожи вон лезет, чтобы тебя трахнуть, ну так дай ему, вот и все.

– Ой, Голди, ну как ты можешь такое говорить!

– А я ничего такого и не говорю, это жизнь, к твоему сведению. И любой мужчина может ни с того ни с сего отмочить такое, что сам потом не поймет. Этот твой еще получше других будет. Да он с этих пересадок деньги ужас какие гребет. – Голди закатила глаза к потолку. – И кроме того, хочу тебе сообщить, что у нас все девочки считают его самым лучшим врачом во всей больнице.

Эллен кивнула. С этим и она не станет спорить.

– А я и больше скажу, – дожимала ее Голди. – По мне, так он один настоящий врач у нас и есть. Слыхала, что Файнберг учинил, нет? – По виду Голди было ясно, что дело какое-то скандальное.

– Нет, а что?

– Ты того парнишку еврейского помнишь, ну, в которого стрельнули?

– Хасида?

– Ага, хасида. Так вот, не повезло ему, скопытился.

– Слышала. Какой ужас!

– Да в том-то и ужас, что выходить его было можно. А наш Файнберг многоумный так увлекся, спереди пулю доставая, что сзади даже не посмотрел.

– Сзади?

– Ну конечно, его же сзади еще ножом пырнули, для верности. И крови из него вышло, уму непостижимо сколько, а этот дурак слепой ничего не увидел.

– Да что ты говоришь!

– А то и говорю. Это же представить страшно, что хасиды тут устроят, если до них правда дойдет.

– Иск предъявить могут.

– А то! И потом доказывай, что в католической больнице еврея кокнули не по злобе, а просто не досмотрели.

– Но Файнберг ведь сам еврей.

– Что с того, как будто кто-то на такие мелочи внимание станет обращать!

Эллен покачала головой. Нечего спорить, Голди, конечно, права. Для больницы «Сент Джозеф» все случившееся истинное несчастье.

Бен с облегчением вздохнул, когда все, наконец, отправились восвояси. Что-то лепетала Мэрион, которая, ясное дело, очень довольна этим вечером, но он даже не пытался сделать вид, что прислушивается. При первой же возможности зевнул во весь рот, заявил, что с ног валится от усталости, и заперся у себя наверху.

Он вытащил письмо, но слишком нервничал, чтобы сразу приступить к чтению. Очень осторожно разгладил листки на столе у постели, разделся, почистил зубы, подкоротил в двух-трех местах усы. Потом принял душ, насухо вытерся и залез под одеяло.

Ладно, достаточно он проявил свою выдержку. Бен схватил листки, поднес к глазам.

Дорогой Бен! Давным-давно в университете штата Огайо было много ушастых зайцев. Это были особенные зайцы, их кормили по специальной схеме, чтобы они получали токсичные дозы холестерина, – хотели посмотреть, как скоро у них забьются жиром артерии.

И, конечно, как и предполагали исследователи, в ожидаемое время у всех зайцев артерии перестали функционировать… у всех, кроме одного.

Никто не понимал, почему этот заяц другой. Как такое могло произойти? Все зайцы подохли, а вот этот нет. Хотя его кормили так же, как и всех остальных. Почему же те подохли, а этот все живет?

Все ученые светила бились над этой удивительной загадкой, и ничего у них не получалось, пока не выяснили, что того живучего зайца полюбила ассистентка лаборатории, занимавшаяся кормлением. Она каждый раз вынимала зайца из клетки и гладила по голове.

Узнав про это, ученые очень удивились, но решили еще раз все проверить. И они повторили опыт, причем всем давали одинаковую еду, только одного зайца при этом любили и гладили, а других нет. И этот заяц опять выжил, как они удостоверились. И он потом еще долго и счастливо жил в лаборатории.

А теперь скажи мне, Бен, тебя кто-нибудь вынет из клетки и погладит по голове в твой день рождения?

Он отложил листки в сторону. По его щекам текли слезы.

Глава XX

В окно вагона, катившего по направлению к Амстердаму, Эллен видела буксир, бодро резавший воды Гудзона, пока поезд не обогнал этот кораблик, исчезнувший за излучиной реки. Она откинулась в кресле, прислушиваясь к ритмичному перестуку колес. Две такие бесконечные параллельные линии, а у горизонта стальные полоски сойдутся. Ребенком она могла часами смотреть на железнодорожное полотно, гадая, почему возникает иллюзия того, что рельсы где-то вдали сходятся, а когда смотреть надоедало, она пыталась пройти по рельсам, удерживая равновесие, словно по гимнастическому бревну.

Как живо помнилось ей усиленное страхом возбуждение при виде поезда, появлявшегося там, на горизонте, и бесшумно накатывавшего все ближе, ближе. В самый последний миг она с визгом соскакивала, скатывалась по насыпи, а поезд грохотал над ней и несся стремительной неразрывной лентой.

В Амстердаме скорые поезда не останавливались. Она едва успевала разглядеть силуэты людей за столиками, покрытыми белыми салфетками: куда это они так несутся? Завидовала, ей бы и самой хотелось очутиться в таком поезде и ехать куда-нибудь, ехать…

В конце концов она и правда поехала – 170 миль на юг, в Нью-Йорк, самый большой город мира. Ей было семнадцать, ее вызвали на собеседование в Колумбийский университет, куда она послала документы. Усевшись в поезд, увозивший ее из родного городка, она поняла, что смотреть на эти экспрессы куда интереснее, чем трястись на перемазанном сиденье вагона.

С тех пор ей часто приходилось пользоваться этими поездами. Даже после смерти матери она считала своим долгом приезжать в Амстердам каждый год, чтобы провести Рождество с дядей Питом и тетей Мари. Вообще говоря, к тете Мари она оставалась равнодушной, хотя ничего против нее не имела: приятная женщина, ласковая такая, – но ведь заботился-то о ней всю жизнь, любил ее, как собственную дочь, дядя Пит, старший брат мамы, и это благодаря ему у Эллен не появлялось чувства, что она одна-одинешенька в мире. У нее был он. А с тех пор, как два года назад не стало и тети Мари, Эллен старалась наведываться к нему почаще.