Последние дни Сталина
Шрифт:
Пожалуй, ни один госсекретарь за всю историю США при вступлении в должность не обладал большим опытом и целеустремленностью, чем Джон Фостер Даллес. Он приходился внуком и племянником двум предыдущим госсекретарям: Джону Фостеру, работавшему при президенте Бенджамине Гаррисоне, и Роберту Лансингу из администрации Вудро Вильсона. Закончив Принстонский университет, Фостер Даллес проучился год в Париже, после чего, получив диплом юриста, устроился на работу в нью-йоркскую фирму Sullivan and Cromwell. В годы Первой мировой войны его дядя Роберт Лансинг занимал пост госсекретаря США. Фостер Даллес приехал к нему в Вашингтон, где работал в Бюро по делам России при Госдепартаменте и принимал участие в попытках противостоять большевикам, когда те захватили власть. После окончания Первой мировой войны Фостер Даллес занимал все более ответственные должности. В 1919 году в качестве юридического советника американской делегации на Парижской мирной конференции он вместе с Вильсоном и Лансингом занимался вопросами репараций от побежденной Германии, пытаясь ограничить требования обременительных выплат со стороны Франции и Англии.
В течение многих лет Фостер Даллес содействовал двухпартийному подходу к внешней политике. Он служил советником по внешней политике республиканского губернатора штата Нью-Йорк Томаса Дьюи, когда тот выставлял свою кандидатуру на президентских выборах в 1944 и 1948 годах. Даллес сопровождал сенатора-республиканца Артура Ванденберга в Сан-Франциско на церемонию основания Организации Объединенных Наций, где помогал в работе над проектом преамбулы устава ООН. В дальнейшем он присутствовал на нескольких сессиях Генеральной Ассамблеи в составе делегации США, назначенной президентом Гарри Трумэном. Но со временем Даллес разочаровался в трумэновской политике сдерживания и получил известность как поборник более агрессивной позиции «отбрасывания» в отношении контролируемых Советским Союзом стран Восточной Европы. Как он писал во время избирательной кампании 1952 года, «освобождения из-под ига Москвы придется ждать очень долго, а соседним странам может не хватить мужества, если только Соединенные Штаты со всей настойчивостью не заявят, что они желают такого освобождения и рассчитывают на то, что оно неизбежно произойдет. Уже само заявление о намерениях и ожиданиях, подобно заряду электричества,
309
Там же. С. 154.
Сталин тут же бросил им наживку. На Рождество 1952 года, через семь недель после избрания Эйзенхауэра, отвечая на вопросы Джеймса Рестона по прозвищу Скотти (дипломатического корреспондента The New York Times и одного из лучших ее репортеров), Сталин протянул американцам скудную оливковую ветвь. Заголовок на главной странице анонсировал поразительную новость: «Сталин за встречу с Эйзенхауэром. Он сообщил газете, что выступает за новый подход к завершению войны в Корее» [310] . Хотя заявлению аплодировали по всему миру, публикация привела в ярость советника Эйзенхауэра Чарльза Дугласа Джексона, который был ярым антикоммунистом и сторонником психологической войны. Он был возмущен «потрясающей глупостью и/или безответственностью Скотти Рестона, действующего с благословения верховных жрецов The New York Times, которые могли бы придумать что-нибудь получше, чем отдать главную страницу рождественского номера своей газеты под фотографию Сталина с его лживыми мирными предложениями» [311] . Реакция Джексона была чрезмерной, ведь он опасался, что праздничный жест Сталина может поколебать общественное мнение на Западе. Гаррисон Солсбери, следивший за событиями из Москвы, заметил, что Сталин предлагает Эйзенхауэру «великолепный шанс на практике испытать то, что западные дипломаты называют „благими намерениями Советов“» [312] . Но Эйзенхауэр решил не «проверять», что на самом деле имел в виду Сталин. Подобные примирительные слова из Москвы никак его не успокаивали.
310
The New York Times. 1952. 25 декабря. С. 1.
311
Цит. по: Blanche Wiesen Cook, The Declassified Eisenhower: A Divided Legacy (Garden City, New York: Doubleday, 1981), 178.
312
Salisbury, Moscow Journal, 309.
Во время избирательной кампании он дал два обещания: в случае своего избрания посетить Корею — в начале декабря он предпринял поездку в эту страну — и покончить с войной в максимально короткий срок. В августе 1945 года Эйзенхауэр уже встречался со Сталиным в Москве и не испытывал никаких иллюзий относительно его личности: это был «свирепый хозяин Советского Союза», как Эйзенхауэр напишет в своих воспоминаниях. Он «сомневался, что встреча с таким человеком может быть по-настоящему полезной» [313] . По оценке главы президентской администрации Эйзенхауэра Шермана Адамса, «Эйзенхауэр никогда не считал, что в состоянии успешно вести переговоры со Сталиным» [314] . Но во время встречи с Уинстоном Черчиллем 7 января 1953 года в Нью-Йорке Эйзенхауэр обратил его внимание на одну идею, которую он хотел предложить в речи по случаю своей инаугурации: он готов «встречаться с кем угодно в интересах мира и даже добровольно отправится в нейтральную страну для проведения таких переговоров». Это подразумевало возможность встретиться со Сталиным, например, где-нибудь в Стокгольме. Хотя у Черчилля не нашлось возражений, он предупредил Эйзенхауэра, что такая встреча может пробудить «большие надежды» и что было бы лучше подождать несколько месяцев, прежде чем состоится столь «судьбоносное мероприятие» [315] . Спустя две недели, к моменту выступления, президент решил исключить из своей речи какие-либо упоминания о предстоящей встрече со Сталиным. Он по-прежнему был решительно настроен против прямых контактов с кремлевским руководством до прекращения военных действий в Корее.
313
Eisenhower, Mandate for Change, 143.
314
Adams, Firsthand Report, 96.
315
Steven Fish, «After Stalin's Death: The Anglo-American Debate Over a New Cold War», Diplomatic History 10 (no. 4, 1986), 336.
Будучи первым президентом-республиканцем за последние двадцать лет (с момента окончания полномочий Герберта Гувера в 1933 году), Эйзенхауэр вместе с Фостером Даллесом во что бы то ни стало хотел продемонстрировать, что республиканцы «могут вести холодную войну еще активнее и эффективнее, чем это делали демократы» [316] . В своем первом официальном послании о положении страны в начале февраля президент — в полном соответствии с риторикой своей предвыборной кампании — подчеркнул, что его администрация настроена добиваться «освобождения 800 миллионов, живущих под игом красного террора» [317] . Но идея встречи Эйзенхауэра со Сталиным продолжала витать в воздухе. На состоявшейся 25 февраля пресс-конференции Эйзенхауэру задали вопрос по поводу саммита. «Я встречусь с кем угодно, где угодно, если это даст хоть малейший шанс сделать добро» [318] . В Кремле также не исключали подобной возможности. Всего за несколько дней до смерти Сталина журнал Newsweek заявил, что «русские, по некоторым сообщениям, предлагают организовать встречу Сталина и Эйзенхауэра в Берлине или Вене. Они готовы закончить войну в Корее и вывести свои войска из Германии и Австрии. В обмен они рассчитывают на обязательство со стороны американцев „не перевооружать Германию“» [319] .
316
Richard Goold-Adams, John Foster Dulles, A Reappraisal (New York: Appleton — Century, Crofts, 1962), 79.
317
Newsweek. 1953. 9 февраля. С. 17.
318
Цит. по: Klaus Larres, Churchill's Cold War: The Politics of Personal Diplomacy (New Haven: Yale University Press, 2002), 186.
319
Newsweek. 1953. 9 марта. С. 27.
В это время Фостер Даллес изо всех сил пытался сколотить Европейское оборонительное сообщество (ЕОС), в которое, помимо Франции, Италии, Бельгии, Нидерландов и Люксембурга, должна была войти восстановившая свой суверенитет и перевооруженная Западная Германия [320] . Создание ЕОС было одним из главных приоритетов политики президента Трумэна, и теперь от Эйзенхауэра и Фостера Даллеса зависело, воплотится ли оно в жизнь. Втягивая Западную Германию в военный союз, связанный с НАТО, американцы намеревались положить конец оккупации союзников и включить Федеративную Республику в коалицию западных стран. Как сказал историк и исследователь Войтех Мастный, ЕОС служило «лакмусовой бумажкой для проверки сплоченности Запада и его готовности противостоять советской угрозе» [321] . Однако французы болезненно отнеслись к идее перевооружения Западной Германии: в недавней истории Германия трижды, в 1870, 1914 и 1940 годах, вторгалась во Францию, — а перевооружить Германию можно было только с согласия французов. Для Кремля же предлагаемая встреча Сталина с Эйзенхауэром, скорее всего, была не более чем попыткой запутать европейских политиков и отложить, если не сорвать, план Фостера Даллеса. Смерть Сталина положила конец этим замыслам.
320
Всего через несколько дней после инаугурации Эйзенхауэра Фостер Даллес отправился в дипломатическое турне по Западной Европе, главной целью которого было убедить американских союзников согласиться на создание Европейского оборонительного сообщества.
321
Vojtech Mastny, «The Elusive Detente: Stalin's Successors and the West», в сборнике Klaus Larres, Kenneth Osgood (eds), The Cold War After Stalin's Death: A Missed Opportunity for Peace? (Lanham, Maryland: Rowman & Littlefield, 2006), 6.
С его инсульта начались и первые серьезные испытания для новой администрации. Когда в Вашингтоне узнали о болезни Сталина, один высокопоставленный сотрудник американской разведки предостерег коллег от каких-либо поспешных действий. В ЦРУ Фрэнк Виснер отвечал за проведение тайных операций в Восточной Европе. Начиная с 1949 года Соединенные Штаты по воздуху забрасывали агентов на территорию Советского Союза в помощь литовским и украинским повстанцам и проводили еще более агрессивные секретные мероприятия в Польше, включая помощь антикоммунистическому движению сопротивления в форме поставок агентов и оружия [322] . Утром 4 марта, прослушав новости, Виснер тотчас отправился к директору ЦРУ Аллену Даллесу и призвал его занять сдержанную позицию. Вместе с Виснером Даллес приехал домой к своему старшему брату, госсекретарю Джону Фостеру Даллесу, который согласился с доводами Виснера: если Соединенные Штаты попытаются спровоцировать восстание, Красная армия вмешается в ситуацию со всей беспощадностью. Антикоммунистическое подполье было «не вооружено и не готово. ЦРУ требовалось
время, чтобы организовать подпольные боевые группы, осуществить переправку им оружия и привести спецподразделения в состояние боевой готовности» [323] . Соединенные Штаты не могли предпринимать поспешных шагов.322
См. Harry Rositzke, The CIA's Secret Operations (New York: Reader's Digest, 1977), 168–172.
323
Leonard Mosley, Dulles: A Biography of Eleanor, Allen, and John Foster Dulles and Their Family Network (New York: The Dial Press, 1978), 331.
Уже через несколько часов Эйзенхауэр созвал заседание Совета национальной безопасности, на котором попросил руководителей ведомств высказать свои соображения. Никто не рассчитывал на то, что с наследниками Сталина договариваться будет легче. Вице-президент Ричард Никсон, помня о давно звучавших требованиях конгрессменов снизить военные расходы, посчитал необходимым предостеречь Конгресс, что «иметь дело с преемником Сталина, возможно, будет еще сложнее, чем с самим Сталиным». Фостер Даллес поддержал эту точку зрения. Но Эйзенхауэр, согласившись с Никсоном и Фостером Даллесом, пошел еще дальше, сделав поразительное и совершенно беспочвенное заявление. Он сказал, что, «по его твердому убеждению, в конце прошлой войны Сталин предпочел бы ослабление напряженности в отношениях между СССР и западными державами, но члены Политбюро настаивали на наращивании темпов холодной войны, и Сталин был вынужден уступить их мнению» [324] . Опираясь на сведения из хорошо информированного источника, Newsweek сообщил, что Белый дом «считает [Маленкова] не менее жестким, чем Сталина, более подозрительным и, вероятно, еще более трудным партнером по переговорам» [325] . Именно эта общепринятая точка зрения и стратегическая необходимость противостоять призывам к разрядке напряженности довлели над политиками в последующие месяцы. Как писал историк Клаус Ларрес, многие государственные деятели на Западе были обеспокоены тем, что «смерть Сталина лишила Запад образа грозного врага. В результате могло стать намного сложнее поддерживать единство западной коалиции и дальнейшее дорогостоящее наращивание военной мощи Западного мира» [326] . Сталин ушел, но угроза коммунистической агрессии осталась, и ей нужно было противостоять.
324
FRUS, VIII, 1091–1093.
325
Newsweek. 1953. 16 марта. С. 19.
326
Larres, Churchill's Cold War, 197.
Сразу после того, как Сталин заболел, американские официальные лица предположили, что людям из его ближайшего окружения придется заниматься укреплением своей власти и они не будут чувствовать себя достаточно уверенно для того, чтобы выработать новый внешнеполитический курс. Из оценок разведывательных данных Госдепартамента от 4 марта можно было сделать вывод, что «принятые Сталиным политические решения, вероятно, будут заморожены на более или менее продолжительный срок, поскольку никто из советских лидеров не будет обладать достаточной силой или смелостью, чтобы попытаться отменить их» [327] . Американский поверенный в делах в Москве Джейкоб Бим подкреплял эту точку зрения. Как раз в тот день он написал из Москвы, что «склонен видеть среди представителей правящей группы признаки замешательства, неуверенности и скованности» [328] . Как писал Клаус Ларрес, официальные лица в Вашингтоне полагали, что наследники Сталина «были бы только рады, если бы капиталистический мир на некоторое время оставил их в покое» [329] . Они переживали «величайший кризис со времен гитлеровского нападения 1941 года», как позднее отмечал заслуженный дипломат Чарльз Болен, и, чтобы закрепиться у власти, им требовалось время и менее напряженная международная обстановка [330] . Именно этим и собирались воспользоваться некоторые руководители в США. Уильям Морган, на тот момент действующий глава Совета по психологической стратегии, писал: «Руководящим принципом нашей стратегии, а также нашей тайной целью, должно быть всяческое поощрение хаоса внутри СССР» [331] . По меньшей мере часть сотрудников администрации явно не стремилась к снижению напряженности в отношениях с Кремлем. Они надеялись добиться если не полной победы в холодной войне, то во всяком случае пропагандистского преимущества.
327
FRUS, VIII, 1090.
328
Там же. 1084, отправлено 4 марта 1953 г.
329
Klaus Larres, «Eisenhower and the First Forty Days after Stalin's Death: The Incompatibility of Detente and Political Warfare», Diplomacy & Statecraft, vol. 6, no. 2 (июль 1995 г.), 431.
330
Bohlen, Witness to History, 336.
331
Цит. по: Melvyn P. Leffler, For the Soul of Mankind: The United States, the Soviet Union, and the Cold War (New York: Hill & Wang, 2007), 101.
Позже, тем же утром, заместитель госсекретаря Уолтер Беделл Смит, который во время войны был начальником штаба у Эйзенхауэра, а потом послом США в Москве в 1946-1948 годах и директором ЦРУ с 1950 по 1953 год, выступил на закрытом заседании Комитета по международным отношениям Сената. По поручению Фостера Даллеса, Беделл Смит призвал комитет незамедлительно утвердить кандидатуру Чарльза Болена на должность посла в Москве. «Чем скорее он окажется там, тем лучше, потому что так или иначе назревают весьма незаурядные события» [332] . Почти за шесть месяцев до того Кремль вынудил Джорджа Кеннана покинуть дипломатическое представительство в Москве, и должность посла оставалось вакантной.
332
См. Bedell Smith's Testimony, United States Congressional Record, Executive Session of the Senate Foreign Relations Committee, Historical Series, vol. V, 83rd Congress, First Session, 1953, 247–265. Эта цитата на с. 248–249.
К радости дипломатов, президент ухватился за кандидатуру Болена, что спровоцировало схватку с крайне правыми сенаторами во главе с Джозефом Маккарти, Стайлом Бриджесом и Германом Уэлкером. Болен, близкий друг и коллега Джорджа Кеннана, как и Кеннан, был опытным дипломатом, одним из самых уважаемых сотрудников МИДа и всю жизнь занимался советологией. Он служил переводчиком у Рузвельта во время Тегеранской и Ялтинской конференций и у Трумэна во время конференции в Потсдаме, где, к негодованию сенаторов-республиканцев, западные союзники пошли на слишком большие уступки Кремлю. Для Маккарти это было равносильно государственной измене. После смерти Рузвельта и отставки Трумэна он и его союзники в Сенате продолжали искать козлов отпущения, даже рискуя поставить в неловкое положение нового президента-республиканца. Лондонская The Times с некоторым сожалением отметила, что «проблемы, с которыми он [Фостер Даллес] столкнулся из-за Болена» помешают ему выбрать «еще более спорную кандидатуру мистера Джорджа Кеннана… Таким образом, может получиться, что в настоящий момент новая администрация окажется не в состоянии воспользоваться услугами двух человек в стране, которые лучше всего знают Россию» [333] . Несмотря на давление со стороны Маккарти, который находился на вершине своего влияния и был готов продолжать «политику недоверия» даже после вступления в должность Эйзенхауэра, президент отказался идти на попятную [334] . Возобладали более трезвые головы, и через три недели после смерти Сталина Болен получил одобрение Сената [335] .
333
The Times. 1953. 14 марта. С. 6. Что касается Кеннана, то ни Эйзенхауэр, ни Даллес не обращались к нему за советом. Эйзенхауэр пренебрежительно относился к Кеннану, считая его «слишком академичным», как он заявил в беседе с Гамильтоном Фишем Армстронгом, редактором журнала Foreign Affairs. «Он способен объяснить, как приготовить баранью котлету из печеной картошки»; см. документы Гамильтона Фиша Армстронга (Box 102), запись в его блокноте от 23 декабря 1952 г., с. 3 (Seeley G. Mudd Manuscript Library, Princeton University). Фостер Даллес относился к Кеннану не менее прохладно. Не предложив ему нового места работы, Даллес рассчитывал, что на этом его карьера и завершится (по принятым в Госдепартаменте правилам Кеннану грозила отставка, если в течение трех месяцев он не получит нового назначения). Приехав 10 марта в Вашингтон, Кеннан встречался с Чарльзом Боленом и Ч. Д. Джексоном, но ни Эйзенхауэр, ни Фостер Даллес не проявили никакого интереса к встрече с ним. Кеннан понимал, что новую администрацию не волнует его опыт или его взгляды. Как он записал в своем дневнике 13 марта 1953 года, «през[идент] и Дж. Ф. Д., по всей видимости, не заинтересованы обсуждать со мной мое будущее в качестве посла в Москве, и им не интересны мои взгляды, касающиеся Советского Союза или американо-советских отношений… Я не могу не рассматривать это как очень серьезную и тревожную ситуацию»; см. документы Джорджа Ф. Кеннана (MC076, Box 233, Folder 1, File no. 1-F, 2, Seeley G. Mudd Manuscript Library, Princeton University). Прошло несколько месяцев, прежде чем в июне 1953 года в дело вмешался Эммет Хьюз. Он убедил Эйзенхауэра отправить Кеннану благодарственное письмо в знак признания его блестящей карьеры.
334
См. Herbert S. Parmet, Eisenhower and the American Crusades (New Brunswick: Transaction, 1999), 237.
335
В этом случае Фостер Даллес опять разошелся с президентом. После того как в Сенате прозвучали первые возражения, Фостер Даллес спросил Болена, не собирается ли тот снять свою кандидатуру. Затем он настоял на том, чтобы они ехали на Капитолийский холм в отдельных машинах - чтобы их не смогли сфотографировать вместе перед предстоящими слушаниями. См. Bohlen, Witness to History, 324.