Последние Горбатовы
Шрифт:
— Что-нибудь старое… знакомое, милое! — произнес Владимир, останавливаясь за стулом Груни, невольно склоняясь над нею, чувствуя неопределенный легкий запах ее волос и замирая от охватившего его вдруг порыва безумной страсти.
Для тебя в тиши прохладной Льется мой напев…вырвались из груди Груни звуки старой шубертовской серенады.
Отчего она именно ее запела?
Ей вспомнилась озаренная летним солнцем огромная терраса Знаменского дома…
Груня, только что прибитая в девичьей замарашка, вся в слезах, с бессильной
И вдруг она услышала: звучный, за душу хватающий голос пел:
Для тебя в тиши прохладной Льется мой напев…Это пела молодая красавица барыня, мачеха Володи.
Груня слушала в каком-то опьянении восторга, а когда чудные звуки замерли, она, как безумная, кинулась в самую глубь парка, бежала долго, наконец остановилась в чаще — и сама запела, повторяя только что слышанное ею. Она не пропустила ни одной ноты… она все запомнила, ее детский чистый голосок выводил те же самые сладкие звуки, и мучительное блаженство наполняло ее сердце…
Это была первая ее песня. Поэтому она невольно и теперь ее запела в ответ на просьбу Владимира.
Приходи, мой друг отрадный, Под навес дерев…Груня вложила в эту серенаду столько огня, сколько нежности, столько гордой всепобеждающей силы любви… В этих влюбленных звуках была такая власть, что Владимир потерял совсем сознание действительности. Он жадно впитывал их в себя, эти звуки… и все ближе и ближе склонялся к Груне…
Кондрат Кузьмич не усидел в своей комнате.
«Ну, что же ты тут поделаешь!» — буркнул он сам себе.
Он прошел в гостиную.
Вдруг Груня прервала свое пение и быстро обернулась. Ее щека чуть не коснулась щеки Владимира.
— Вы думаете, так можно петь? — сказала она и блеснула на него таким раздраженным, почти злым взглядом, что он сразу пришел в себя и смутился, как ребенок.
Кондрат Кузьмич стоял у двери, вытираясь клетчатым платком, и глядел мрачнее ночи.
— Так, значит, голос не пропадает… пианино недурно и сегодня все благополучно, — торопливо и смущенно проговорил Владимир.
Он еще торопливее простился с Груней и хозяином и почти выбежал из домика.
Он был раздражен, недоволен собою, почти бессмысленно повторял себе:
«К чему же все это, к чему?»
И в то же время перед ним неотступно блестели глаза Груни. Он чувствовал запах ее волос, в ушах у него звенели влюбленные звуки серенады. И над всеми его вопросами, недоумениями и терзаниями стояло, заслоняя их всех, невыразимое счастливое ощущение молодой, в первый раз с полной силой вспыхнувшей в нем страсти.
XXII. ГРИША
Вернувшись домой, Владимир в передней услышал от швейцара, что «Григорий Николаевич из Петербурга изволили приехать».
— Где же он? Где?
— А вот сейчас только прошли вниз, в ваши комнаты.
Владимир обрадовался нежданному приезду двоюродного брата. Их нельзя было никак назвать друзьями; они были совсем различные люди, расстались в детстве, воспитывались под совсем иными впечатлениями. Потом встретились в Петербурге, жили в общем огромном горбатовском доме, но тесной связи между ними все же не образовалось. Они вращались в различных кругах.
Несмотря, однако, на это, Владимир сохранил к двоюродному брату
большое расположение, гораздо большее, чем это могло показаться со стороны. Когда они бывали вместе, то спорили редко, но в обращении Владимира с молодым офицером иногда даже замечалось как будто нечто пренебрежительное, как будто он глядел на него свысока и был им недоволен.Там оно и было в действительности; но это все же ничуть не мешало его искренней привязанности к брату, и если бы Григорию Горбатову в серьезную и трудную минуту понадобилась дружеская помощь, то, конечно, прежде всего он нашел бы ее во Владимире. Если бы с ним случилось какое-нибудь несчастье, Владимир отнесся бы к этому несчастью со всею искренностью и теплотою своего сердца.
Обращение Гриши с Владимиром было гораздо, по-видимому, задушевнее и дружественнее, а между тем он любил его несравненно меньше. По крайней мере, когда Владимир, несколько лет тому назад, уже в Петербурге, был сильно болен, почти умирал, Гриша оставался равнодушным и так как болезнь была — тиф, то даже не входил к двоюродному брату, боясь заразиться.
Теперь Владимир отыскал приезжего, они обнялись и звонко поцеловались.
Гриша был высокий, стройный молодой человек с густыми, коротко остриженными блестящими черными волосами. Большие темные глаза его были очень красивы, так же как и все лицо, смуглое, с правильными чертами, с несколько большим ртом, верхняя губа которого прикрывалась мягкими, лихо закрученными усами. Блестящий военный мундир еще более выделял эту молодую, выхоленную красоту.
В своей товарищеской компании, в гостиных и на балах Гриша был очень мил, весел и оживлен, производил на всех блестящее впечатление. Он часто добродушно улыбался, глаза его несколько щурились, манеры у него были мягкие, доходившие иногда даже до женственности. За ним в Петербурге сначала установилось название «прелестного мальчика», теперь его считали «милым и симпатичным молодым человеком».
Он отдал значительную дань юности, то есть по выходе из пажеского корпуса изрядно кутил, но особенных шалостей и проделок за ним не числилось. В полку он был на отличном счету, товарищи его вообще любили, хотя в последнее время некоторые и поговаривали:
— Горбатов… да, конечно, он славный малый… но «мягко стелет…» и далеко не так прост, как кажется…
— Гриша, как же это ты так вдруг?.. Вот уж не ожидал тебя видеть… Надолго ли и зачем?
— Да я только вчера утром решил эту поездку. Во-первых, с поручением от родителей к тебе. Есть некоторые вопросы по дедушкиному наследству. Вот погоди, разберусь — тогда изложу все по порядку. Ну, а затем так, просто прокатиться, то есть не совсем просто, а видишь ли, кое-что нужно было обдумать, а там, в этой канители нет никакой возможности… Я всегда так люблю — знаешь, дорогой в вагоне я никогда ни с кем не разговариваю, лежу с закрытыми глазами — и думаю… это самое лучшее… Дня три-четыре пробуду здесь — и обратно… От Михаила Ивановича тоже поручение есть. У него что-то на новой фабрике здешней случалось, так просил меня переговорить с управляющим…
Двоюродные братья сели друг перед другом, и несколько секунд продолжалось молчание. Владимир глядел на Гришу. Он никогда не видал у него такого серьезного и сосредоточенного лица.
— О чем же тебе так думать надо? — произнес он с маленькой усмешкой. — Какие такие серьезные дела?.. А это что такое?
Он указал на погоны офицера.
— А это — можешь поздравить, — улыбаясь отвечал тот, — чин только что получил.
— Поздравляю! Да ведь ты не ожидал… и так скоро…