Последние Горбатовы

Владимир молча ходил по комнате, Гриша разбирал в чемодане.

«И ведь ничего с этим нельзя сделать, и все они так глядят и иначе глядеть не могут! — мучительно думалось Владимиру. — А может быть, они и правы… правы!..»

В нем поднимались опять тоска, ревность, почти отчаяние.

— А ваша старушка очень больна, — сказал Гриша.

— Какая старушка?

— Клавдия Николаевна! Я хотел ее видеть, сестры говорят, что ночью с нею был какой-то припадок, послали за доктором.

— Когда же?.. Что это такое? Я ничего не знаю… Я рано выехал из дому.

Владимир встревожился и поспешил наверх узнавать, в чем дело.

XXIII. СМЕРТЬ ЗОВЕТ СМЕРТЬ

В небольшой, обтянутой старинным зеленым штофом комнате, которая называлась кабинетом Клавдии Николаевны и где она обыкновенно у вычурного бюро, наполненного разной величины не секретными и секретными ящиками, сводила свои счеты, Владимир столкнулся с Машей.

Маша с покрасневшим взволнованным лицом спешила куда-то. Брат остановил ее.

— Что такое с тетей, что?

— Не знаю! — поспешно, растерянно ответила Маша. — Кажется, нехорошо… Сейчас вот Штейнман приехал… он там… прописал… нужно скорей в аптеку послать…

— Мне можно туда?

— Не знаю, должно быть, можно.

Она побежала с рецептом в соседнюю комнату и изо всех сил дернула сонетку.

Владимир остановился у двери спальни Клавдии Николаевны, прислушался. Все тихо. Он осторожно повернул дверную ручку, дверь поддалась, беззвучно отворилась. Он заглянул — полумрак. Драпировки на окнах спущены, широкая кровать прикрыта огромным стеганым одеялом, и если бы на подушке не обрисовывалось обрамленное чепчиком маленькое, прозрачное лицо старушки, то можно было бы подумать, что на кровати никого нет — так худо и плоско было это бедное тело; тяжелое одеяло совсем почти не обрисовывало его форм.

В кресле, у кровати, Владимир разглядел знакомую фигуру доктора Штейнмана. Это был высокий пожилой русский немец, весь выбритый, с прилизанными седоватыми волосами, с добродушным розовым лицом, на котором, когда доктор говорил, мелькало даже совсем детское, наивное выражение.

Доктор Штейнман пользовался репутацией опытного и хорошего медика. Он имел верный взгляд, почти всегда безошибочно определял болезнь и старался давать больным своим как можно меньше лекарств. Он уже давно внутри себя питал глубокое убеждение, что аптечная кухня, кроме вреда, ничего не приносит, но держал это убеждение в глубокой тайне, и оно сказывалось только в меланхолическом выражении его лица, когда он считал себя обязанным прописывать какое-нибудь сильнодействующее лекарство.

Он обернулся при входе Владимира, осторожно поднялся с кресла, пожал ему руку и сказал:

— Ничего… сядьте!

Владимир подошел к кровати, наклонился над Клавдией Николаевной.

Она открыла глаза, пристально взглянула на него, вздохнула, с видимым трудом высвободила из-под одеяла свою дрожащую руку. Он взял эту, как лед холодную руку, прижал ее к губам своим и опять взглянул на ее лицо. Сердце его тоскливо сжалось.

Почему? Что с ней? Может быть, ничего — пройдет; ведь она больна не в первый раз. Но отчего у нее такое странное лицо, такое новое лицо, какого он никогда не видал прежде?

— Владимир, друг мой… — едва слышно произнесла она, и глаза ее закрылись.

Он стоял не шевелясь. Время от времени она тяжело дышала. Время от времени, очевидно, сильные страдания сжимали мускулы ее лица, тогда она слабо начинала биться, будто ей дышать было нечем. А затем она впадала в полную неподвижность.

Наконец Владимир отошел от кровати и шепнул доктору:

— Выйдемте на минуту.

Тот молча за ним последовал. Когда они очутились в зеленой комнате и Владимир взглянул на доктора, он сразу, по его лицу, понял окончательно то, что уже предчувствовал там, у ее кровати.

— Неужели это так серьезно? — спросил он.

— Да, — ответил Штейнман, делая детскую и в то же время печальную мину.

— Да что же это?.. Отчего это так вдруг?

— Это не вдруг, — заговорил доктор. — Я уже давно это предвидел и боялся; я еще в прошлом году говорил Софье Сергеевне… Надо удивляться, как она до сих пор могла жить… И уж я никак не думал, что мы раньше нее похороним Бориса Сергеевича.

— Какая же это болезнь?

Штейнман опустил голову и грустно усмехнулся кончиками губ.

— Собственно, болезни никакой нет… жизни нет — вся вышла… вот как свечка догорает…

— Так, значит, никакой, никакой надежды… и скоро?

— Каждую минуту ждать можно.

Владимир уже не мог рассуждать; в нем поднялось инстинктивное возмущение против этого бессилия, против равнодушия, с которым, как ему казалось, говорил доктор.

— Да как же… ведь еще вчера она была как и всегда! Она обедала с аппетитом, вечером я говорил с нею около часу, здесь вот, в этой комнате… Как же это так вдруг?

— Так это всегда бывает, опять-таки — как свечка… горит ровно и вдруг фитиль на сторону, миг — и она потухла!.. Сердце служить не может…

Владимир совсем рассердился на доктора и едва удержался, чтобы не выразить ему этого.

— Она сама сознает свое положение? — наконец спросил он после долгого молчания.

— Покуда еще, кажется, нет; по крайней мере ни сестрицам вашим, ни мне ничего не говорила.

В это время в спальне послышался как будто шорох. Клавдия Николаевна слабо застонала.

Доктор кинулся туда и тотчас же вернулся к двери, маня Владимира.

— Вот, вас зовет! — таинственно шепнул он. Владимир поспешил к кровати.

Клавдия Николаевна глядела на него несколько секунд странным взглядом, от которого ему становилось неловко и мучительно. Наконец губы ее зашевелились.

— Володя, друг мой, — произнесла она, стараясь говорить как можно яснее и с видимым усилием ворочая языком, — конец мой… распорядись… за отцом Николаем…

— Тетя, зачем же? Вы поправитесь…

Он сам не знал, что говорит.

— Пошли поскорее… — шепнула она, закрывая глаза.

Он поспешил исполнить ее желание.

Через полчаса все собрались в ее комнате в ожидании священника.

Маша то и дело утирала слезы, у нее даже нос покраснел и губы дрожали от сдерживаемых рыданий. Она часто подходила к Клавдии Николаевне, желая узнать, не нужно ли ей чего-нибудь, чтобы поправить ей подушку, но тотчас же и отходила, как взглянет на тетку, так и чувствует, что вот; вот сейчас не удержится и зарыдает…