Последние поэты империи: Очерки литературных судеб
Шрифт:
Став одним из основных поэтических направлений, «тихая лирика» в конце XX века на какой-то период уже диктовала свои законы и молодым и зрелым поэтам всея Руси. Даже Андрей Вознесенский отдал дань моде: «Тишины хочу, тишины, / Нервы, что ли, обожжены…», у того же Евгения Евтушенко появилась поэма «Зима» и ряд стихотворений явно под влиянием «тихой лирики».
Вадим ли Кожинов с его безусловным влиянием на литературный процесс тому главная причина или реакция общества даже не на «эстрадную» громобойную поэзию, а на все усиливающийся фальшивый пафос и общественное двуличие, но «тихая лирика» неожиданно для себя самой оказалась в центре не только литературного, но и политического внимания. О поэтах, окруженных молчанием лет пятнадцать, вдруг заговорили критики всех направлений. Анатолий Жигулин вспоминал о шестидесятых годах: «…Полное невнимание критики того времени к творчеству таких
То же самое можно было сказать о невнимании к Николаю Рубцову, Анатолию Передрееву… Но, может быть, и здесь минусы перешли в плюсы, и невнимание до поры до времени к их творчеству помогло состояться им как поэтам, помогло обрести мужество и зрелость? Они ценили друг друга, но при этом беспощадно указывали один другому на слабости и неудачи. Они радовались каждой удачной строчке друг друга. Может быть, там, в этом новом кругу близких ему поэтов, Владимир Соколов и осознал себя лириком? По крайней мере, после сближения с Передреевым, Куняевым, Рубцовым и Кожиновым у Соколова поубавилось газетной комсомольской риторики, так называемых гражданственных стихов. Перед требовательными талантливыми сверстниками ими не похвастаешься. Станислав Куняев в своих воспоминаниях «Поэзия. Судьба. Россия» пишет о том периоде: «К Соколову Передреев относился в первые годы своей жизни в Москве с почтением и даже любовью. Да и было за что. Именно тогда, находясь в „нашей ауре“, Соколов написал несколько лучших своих стихотворений, за которые мы тут же приняли его в пантеон русской классики.
Помню, как Передреев пришел в „Знамя“… и с горящими от восхищения глазами прочел вслух стихи Соколова:
„Звезда полей,
Звезда полей над отчим домом
И матери моей Печальная рука…“ —
Осколок песни той
Вчера за тихим Доном
Из чуждых уст меня
Настиг издалека…
(„Звезда полей“, 1963. — В. Б.)
Мы с молодой щедростью упивались свободой и душевной распахнутостью этого стихотворения, а позже Передреев вспоминал другие стихи Соколова, жившие в его душе всегда:
Я все тебе отдал: и тело
И душу — до крайнего дня.
Послушай, куда же ты дела?
Куда же ты дела меня?
На узкие листья рябины,
Шумя, налетает закат,
И тучи на нас, как руины
Воздушного замка, летят.
(„Нет сил никаких улыбаться…“, 1967. — В. Б.)
Особенно приводили его в восторг „узкие листья рябины“, „закат“, который „налетает шумя“, — и самое главное то, что… называли „лирическим жестом“ — некое властное продолжение жизни в стихах…»
В те годы обменивались стихотворными посланиями Николай Рубцов и Станислав Куняев, Анатолий Передреев и Владимир Соколов.
Анатолий Передреев писал Соколову:
В суматохе имен и фамилий
Мы посмотрим друг другу в глаза…
Хорошо, что в сегодняшнем мире
Среднерусская есть полоса.
Хорошо, удивительно, славно,
Что тебе вспоминается тут,
Как цветут лопухи в Лихославле,
Как деревья спокойно растут.
Не напрасно мы ищем союза.
Не напрасно проходят года…
Пусть же девочка русая — муза
Не изменит тебе никогда.
Да шумят тебе листья и травы.
Да хранят тебя Пушкин и Блок.
И не надо другой тебе славы,
Ты и с этой не столь одинок.
(«Владимиру Соколову», 1965)
В ответ Владимир Соколов пишет свое замечательное лирическое стихотворение:
Слушай, Толя, прочти мне скорее стихи
О твоем возвращенье в родительский дом.
У меня, как я слышал, цветут лопухи,
Там, где рос я, не зная, что будет потом…
Прочитай же скорее, прочти мне стихи
О возврате твоем под родительский кров,
У меня в Лихославле поют петухи
И вздымаются нежные очи коров…
(«Другу», 1965)
Характерно, что в поэзии Владимира Соколова не нашлось места для посвящений ни Евгению Евтушенко, ни поздним его либерально-демократическим покровителям. Те поблажки, что он позволял себе в жизни во имя тех или иных житейских интересов, он никогда не позволял себе в поэзии. Он всегда был строже к себе как к поэту, чем как к человеку. И потому так строг подбор его посвящений и посланий друзьям: Вадиму Кожинову, Анатолию Передрееву, Ярославу Смелякову, памяти Михаила Луконина, двум-трем болгарским и грузинским поэтам. Вокруг его стихотворения «Девятое мая», посвященного Кожинову, завязалась целая полемика. Опять он не угодил недостаточной гражданственностью поэтического чувства:
У сигареты сиреневый пепел.
С братом я пил, а как будто и н'e пил.
Пил я девятого мая с Вадимом,
Неосторожным и необходимым.
Дима сказал: «Почитай-ка мне стансы,
А я спою золотые романсы,
Ведь отстояли Россию и мы,
Наши заботы и наши умы».
… … … … … … … … … … … … … …
У сигареты сиреневый пепел.
Жалко, что третий в тот день с нами н'e пил.
Он под Варшавой остался лежать.
С ним мы и выпили за благодать.
(1971)
Столь бережный подход к воспоминаниям о войне, объединенным с реальными приметами наших дней, лишь укрепляет память о погибших героях. В конце концов это и есть лирический подход к памяти народной. И этот лирический жест «с ним мы и выпили за благодать» превращает дружескую пирушку в реальный символ памяти. Думаю, то, что называется «лирическим жестом Соколова», — единственно необходимое из той громкой поэзии о стройках, войнах и революциях, которую ему навязывали друзья вроде Евгения Евтушенко. И на том спасибо. Тогдашняя безвестность, о которой писал Анатолий Жигулин, его не пугала, в безвестности писались хорошие стихи, издавались книги, были друзья, была любовь. Не думаю, что перестроечный период, когда поэта вдруг допустили к литературной власти, дал ему нечто новое и ценное. Эта суета, насколько я понимаю, лишь озлобила его, сделала более одиноким. Подкосила здоровье. Такому тонкому лирику совсем не нужна была никакая власть. Оставалось на закате жизни лишь вспоминать с нежностью свою былую безвестность:
Безвестность — это не бесславье.
Безвестен лютик полевой,
Всем золотеющий во здравье,
А иногда за упокой.
… … … … … … … … … … … … … …
Безвестен врач, в размыве стужи
Идущий за полночь по льду…
А вот бесславье — это хуже.
Оно как слава — на виду.
(«Безвестность — это не бесславье…», 1966)