Последние ратники. Бросок волка

Как бы трудно не было в это поверить, но то, что не под силу оказалось сделать нескольким десяткам опытных воев, сотворил тщедушный «монашек».

У ног Якова из земли торчал окровавленный боевой топор, на который, судя по всему, и наступил едва не растоптавший Яшку конь. Секира эта чуть ранее торчала из массивной доски ворот, и монашек, должно быть, налетел на ее рукоять животом, вырвал из створки так, что она ухнулась на землю — лезвием кверху — и покалечила лошади ноги.

Конники, поняв, что через завал лошадиных тел прорваться не удастся, размесили землю в том месте, где только что валялся монашек, и лишь после этого подались назад. Путь к отступлению оказался окончательно отрезан, и теперь выход у них был один — либо сдаваться, либо принять смерть. И, судя по тому, как порывисто боярские вои слезали с коней, вынимая на ходу оружие, покорно мириться со своей участью они даже не думали.

Едва не зашибив монашка, на землю тяжело бухнулось бездыханное тело. На чьей стороне был этот воин, Яшка не взялся бы определить. Но раз уж свалился он с крепостной стены, значит, киевляне все же сумели додавить защитников и теперь теснили их в сторону сходен. Эту догадку подтвердил еще один разбойного вида мужик, сверзившийся с прясла во внутренний двор заставы. Этот еще был жив. Тяжело хрипя, он попытался отползти в сторону от свалки, волоча по раскисшей земле недвижные кули ног, но повезло ему куда меньше книгочея. Одна из лошадей, дико гарцуя на месте и стараясь оборвать узду, за которую ее держал хозяин, наступила бедняге на руку. Тот дико заорал, забившись в яростном припадке. От истошного крика лошадь пришла в еще большее неистовство, замолотила ногаим, и одно из массивных ее копыт опустилось раненому между лопаток.

Яшка зажмурился, сжался в тугой комок и тут его желудок вывернулся наизнанку. Благо, извергать оказалось особо нечего. Тело корчилось и тряслось, изрыгая комки какой-то горькой слизи.

Когда корчи понемногу улеглись, он судорожно утер лицо рукавом. Зачем, и сам сказать не смог бы — одежда была до того грязна, что измазался он еще больше.

С лестниц, ведущих вниз с горящих стен, пятились последние их защитники. Сверху их теснили княжьи латники.

В ворота что-то тяжело бухнуло. От неожиданности Яков отпрянул в сторону. От удара с надвратной башни с грохотом посыпались горящие бревна. Удар повторился еще раз. Казалось, сейчас вся стрельня, задрожавшая как осиновый лист, рассыплется и похоронит под своими останками всех, кому не посчастливилось в этот миг оказаться в кровавом котле. Но это, похоже, ничуть не смущало воев, рванувших во двор заставы через так и не закрывшиеся до конца ворота. Они были вооружены длинными пиками, и почти все наконечники и древки копий были в темных потеках крови. Что говорило об одном — им все же удалось пересилить боярскую конницу. И удалось подвести к стенам таран, который сейчас и долбил в упрямо не поддающиеся створки. Откуда ж им с той стороны было знать, что ворота изнутри завалены телами коней и их всадников, и легче разбить их в щепу, чем приоткрыть еще хоть на вершок.

Но и того проема хватило для наступающих. Их число внутри крепостицы неуклонно росло, и сомнений в том, чью кровавую победу узрит нехотя зарождающееся утро, не осталось даже у защитников. Они продолжали рубиться дико и яро, сгрудившись вокруг боярина, провожая ночь звоном мечей и криками раненых. Не было среди них и одного, чьи латы со шлемами не были бы погнуты и рассечены, а из этих разрезов не сочилась бы кровь. Но силы их таяли столь же стремительно, как и число.

И вдруг над дружина Светлого, исполняя, должно быть, наказ воеводы, перестала теснить врагов, отступив от них на пару шагов. Пожар, рьяно разыгравшийся над головами, по-прежнему с треском грыз деревянные перекрытия прясел и маковки стрелен. Раненые продолжали кричать и хрипеть, корчась на земле, а лошади, окруженные запахом смерти и кольцом огня, ошалело ржали и дико метались вдоль стен.

Но стих хотя бы лязг схватки. Пусть даже чувствовалось, что в любой миг он мог возобновиться. Израненные люди, стоявшие лицом к лицу, угрюмо мерили друг друга взглядами.

— Никто боле не умрет! — разнесся над крепостным двором властный голос. Если бы не знакомая надтреснутая хрипотца в нем, вот-вот готовом зайтись в приступе кашля, Яков ни за что не признал бы боярина Молчана.

13. Штурм (окончание)

— Хватит! Опустите оружие, щучьи дети! Супротив кого мечи поднять вздумали?! Супротив слова княжьего?!

По рядам защитников прошелестел нестройный гомон.

— Я непонятно говорю, быть может?! — не унимался боярин. — Или есть такие среди вас, кто меня не знает? Боярин Молчан Ратиборыч с вами речь держит. Ближник Светлого князя! И воеводы вашего брат, — добавил он чуть погодя севшим голосом. — Сложить оружие! Прикажи им, Клин, хватит уж крови! — гаркнул он так, словно хотел слова свои как стрелу по дуге пустить поверх голов дружины брата, в самую ее середину, где и укрывался мятежный боярин.

На какое-то время над заставой вновь нависла зыбкая тишина.

А потом ряды защитников подались в стороны, и вперёд вышел невысокий седоусый дружинник. Кольчужная рубаха зияла глубокими бурыми порезами, на лице запеклась кровь, на лысой макушке, чуть выше левого глаза, уродливым сгустком топорщились края рваной раны.

Он обвел хмурым взглядом окружившее его людей воинство. Тыльной стороной ладони, в которой продолжал сжимать темный от крови кинжал, вытер сбегающую из уголка рта кровавую юшку. И лишь затем швырнул на землю на печенежский манер изогнутый клинок. С нескрываемым сожалением взглянул на нож, что все еще держал в кулаке, дернул желваками и отправил его вслед за мечом.

— Боярин Клин Ратиборыч преставился, — глухо обронил воин. — Его последняя воля — прекратить усобицу, а тело отдать брату. На поругание, или на тризну — как тот порешит.

Слова его подтвердил звон железа. Дружина боярина Клина нехотя складывала оружие.

— Кто?! Кто посмел поднять на него оружие?! — взревел вдруг Молчан, бросаясь к кучке людей, составивших последний оплот обороны заставы. Они хоть и нехотя, но послушно расступились, давая ему дорогу к лежащему на земле на меховом плаще брату. — Кто посмел…

— Вот этого поймали, — тускло обронил кто-то из людей Клина, и из-за их спин к Молчану подтолкнули широкоплечего человека. По лицу которого сложно было понять, злит его такое всеобщее внимание, или чувствует он лихую бесшабашную радость — оно перекосилось в какой-то неествественно оскаленной ухмылке.

— Так вот ты для чего сюда припёрся, собака! — прорычал Молчан, хватаясь за черен меча. Который тут же перехватила крепкая рука, задвинув обратно в ножны.

— То не нам с тобой решать, как с этим всем быть. Может, это и не он…, - прогудел Хром.

— Вот, — шагнул к ним угрюмый, по самые глаза заросший рыжей, местами подпаленной бородой воин. — Прямо из его руки вынули. Осторожно, лезвие намазано чем-то. Яд должно…

Молчан принял из его рук нож. Маленький, будто игрушечный. Таким разве что апельсины чистить, да яблоки резать. Больше всего он походил на чайную ложку — и размером, и очертаниями. Короткий широкий клинок на тонкой длинной рукояти, ничем не оплетёной, и скорее всего тоже заточеной. Потому что в крови он был вымазан с обоих концов.

— Ну, что, ромей, — порывисто подступился к пойманному на месте преступления убийце Молчан Ратиборыч. — Видать, дело князь говорил, когда обещал тебя на кол усадить. Чтоб ты знал: я лично его в тебя вбивать буду.

То ли от страха засветившей перспективы, то ли от привычной алкогольной передозировки, пойманный с поличным убийца — Никодим — вдруг плашмя рухнул на землю. Вернее, заваливаться-то он начал на Молчана, но тот брезгливо отстранился в сторону, и яшкин куратор ухнулся лицом в грязь.