Последние времена
Шрифт:
Я пошел за Федькой на гумно. Там, так же как и на дворе, царствовал изумительный порядок. Скирды старой ржи, великолепно сложенные, красиво возвышались за ригой. В предохранение от мышей они со всех сторон были обрезаны косою, что придавало им вид особенной правильности. Рядом со скирдами виднелся стожок сена, тщательно покрытый соломой и обтянутый крепкими притугами. Рига, крытая сторновкой, была новая и большая. Федька привязал лошадей к чану около риги. А внутри слышался разговор.
– Ты уж, Захар, уважь меня, – жалобно тянул голосок кругленького старичка.
– Что же мне тебе уважать, – холодно говорил Захар.
– Ей-богу, ведь кобыленку последнюю продать впору… Ты уж меня пожалей!
– Тут
– Как на чем! На кобыле повезу!
– А хомут? Я ведь, друг, не дам.
– Что ж хомут… Мне Семка даст хомут.
Помолчали.
– Вези, мне что! – равнодушно произнес Захар. – Вези… Только целковый мне.
– Многонько! – плаксиво воскликнул старичок.
– Не вози. Я пошлю Федьку, он свезет. Как знаешь.
– Ну, так и быть, – поспешно согласился старик, – видно твой верх, моя макушка!..
Оказалось, что дело шло о моей особе…
– Ты, видно, с ним поедешь, – сказал мне Захар.
Мне было все равно.
– А рубль давай в задаток.
Старичок замахал было руками и начал говорить, что нечего беспокоить барина из-за рубля, но когда Захар повторил своим деревянным голосом: «Как знаешь!», он засеменил ножками и стал доказывать, что действительно задаток нужен, «для верности…» Я вручил Захару рубль. Он внимательно помусолил его и с суровостью завязал в кошель. Мы пошли со стариком обратно к крыльцу.
– Ты знаешь, как меня зовут-то?.. – возбужденно вполголоса заговорил он. – Меня Мартыном зовут… А ты зря надавал ему пятишницу-то – эх, жила он у нас!.. Я тебя как бы важно за четыре-то рублика отомчал, любо-два!.. А теперь вот выскочил рублик из кармана… а? Разве у тебя их много, рублей-то?.. Вот что, милячок, дай-кось ты мне двугривенный на деготь… Я тебя вон как предоставлю: стриженая девка косы не успеет заплести… хе-хе-хе… (Я ему дал двадцать копеек). А теперь вот что я тебе скажу: вставай ты завтра ра-а-ано-рано и прямо ступай по проулку… И прямо как дойдешь ты вон до энтой избы – я и буду тебя поджидать. Телега у меня хоро-о-ошая, уёмистая… Эх, отомчу я тебя! – И Мартын обстоятельно показал мне, до какой избы нужно дойти.
– Да зачем же это? – удивился я. Но Мартын только таинственно замахал руками и ничего не ответил.
Спать я лег под навесом двора. Там было хорошо: пахло свежим сеном и дегтем. Захар ушел в ригу. (За чай он взял с меня тридцать копеек.) Старуха осталась в избе, мрачной и переполненной тараканами. Других я не заметил. Только около полуночи в соседстве со мною послышались осторожные голоса. Один принадлежал Машке.
– Ты вот смотри ему в глаза-то! – в ужасном возбуждении говорила она, спеша и захлебываясь. – Он тебе не токмо что – он тебя изведет всего… Ноне тоже матушка свекровь как хлобыснет половником, так рука и хряснула… Я стою плачу, а он вошел. Вошел, да как зявкнет на меня, у меня и рученьки опустились… У людей-то завтра пироги, а у нас лепешки велел… А в амбаре муки целая прорва… А сноха Катерина рвет и мечет: позавчера она доила комолую, а я вчера хватилась – молока-то нет… Туда-сюда, а нонче уж на меня сваливает…
– Нонче за подкову уздой меня, – медленно произнес Федька.
– То-то вот уздой! – заторопилась Машка. – Ты все молчишь… Вон у Федоськиных так-то: полаялся, полаялся старик, а Демка взял да и ушел от него… А ты все… Летось много ли ты на базаре-то выпил, а он как тебя муздал… Ноне ребят – и тех так не бьют… А тебе все мало!.. У меня коты вон разбились, а ну-ка, скажи… Я зиму-зимскую на машину-то ходила, а теперь пришло время – сиди без котов. Вон Малашка Гомозкова как вышла на улицу, у ней коты-то новенькие!.. Да взяла еще, стерва, позументом их обложила. А тут ходи в лаптишках.
– Ведь сплел тебе с подковыркой!.. – с неудовольствием возразил Федька.
– С подковыркой!.. –
в обиде отозвалась Машка, – ноне люди-то не токмо лапти – коты кидают… Намедни Стешка-то Шашлова, какой человек, и та полботинки купила… Легче же я в работницы уйду на барский двор… Мне к мамушке показаться – стыда головушке… И то уж ребята загаяли!.. Он, старый, деньжищи-то хоронит, а тут на улицу выйти не в чем…Послышались всхлипывания.
– Ну, молчи…
– Как же!.. Стану я молчать!.. – не унималась Машка. – От работы света не видишь, а тут ходи черт-те в чем… У людей пироги – Павликовы на что побирошки, и то пироги у них, а тут аржаные лепешки трескай…
– Молчи, дьявол! – зашипел Федька.
Затем я различил звук здоровой затрещины, сдержанный вопль, и все стихло.
Разбудило меня странное обстоятельство. Мне показалось, что к моему боку прикоснулось что-то твердое. Но так как в небе едва брезжило, я снова закрыл глаза. Однако прикосновение повторилось, и на этот раз сопровождаемое таинственным шепотом.
– Вставай, барин, – шептали из-за плетня, – вставай… Это я, Мартын, возчик твой…
Я вскочил. Оказалось, что Мартын продел сквозь плетень палочку и этой палочкой толкал меня в бок. Я подивился этим подходам Мартына.
Когда заспанный Федька выпустил меня из сеней, на дворе было уже достаточно светло. На востоке кротким румянцем загоралась заря. Я прошел по проулку до условленного места. Из-за угла избы беспокойно выглядывал Мартын. Он поманил меня пальцем и скрылся. Я пошел вслед за ним. За углом стояла взъерошенная лошаденка в истерзанной сбруе и в громадной телеге, щедро нагруженной соломою. К телеге на скорую руку приделан был облучок. «Садись живее», – шепотом сказал мне Мартын и, проворно вскочив на облучок, стегнул кнутом лошаденку. Но тут случилось нечто изумительное по своей неожиданности: только что мы тронулись, как вдруг нас нагнал мужик и повис на вожжах. Был он с расстегнутым воротом, без пояса и без шапки.
– Ты что, старый черт, делаешь? – закричал он.
– А ты что? – взвизгнул Мартын и принялся нахлестывать лошаденку.
– Вре-е-ешь!.. Не уйдешь!.. – кричал мужик и уперся в землю. Несчастная лошаденка закрутилась и стала.
– Отдай, отдай, говорю! – благим матом орал Мартын, силясь вырвать вожжи.
– Не-эт… Погоди-и-ишь… – рычал мужик, весь красный от напряжения.
Я вмешался. «В чем дело?» – спросил я. Но несколько мгновений ничего нельзя было разобрать. И Мартын и мужик шумели ужасно. Наконец дело выяснилось. Оказалось, что мужик был сын Мартынов – Семка и что хомут и вообще вся сбруя на нашей лошаденке принадлежали ему (он был отделенный). Мартын с вечера забрался к нему в клеть и стащил ее. Отсюда таинственность, которою облекался мой отъезд. После долгих переговоров, перемежаемых упреками и жестокой руганью, а также попытками Семки распрячь кобылу, пришли к следующему соглашению: Мартын из условленной платы даст Семену рубль. Но когда все казалось улаженным, вдруг предстало затруднение: у меня на беду вышла вся мелочь, и я не мог выдать этот несчастный рубль тотчас же. Снова посыпались упреки, и снова Семен начал стягивать с лошаденки узду.
– Стой! – нашелся Мартын, – коли ты мне не веришь, собачий сын, поедем вместе.
Семка запустил в раздумье руку в лохматую свою голову и остановился. «Ну ладно!» – сказал он после некоторого молчания и полез на облучок. Я ему напомнил о шапке: тогда он снова задумался и в нерешительности посмотрел на отца. «Иди, леший, куда тебя понесет без шапки-то!» – увещевал его тот. Наконец, при моем содействии, Семка слез и, подозрительно оглядываясь, удалился. Когда мы остались одни, Мартын покачал головою и сказал: «Делла! – и после короткой паузы с живостью произнес: – Ай уехать?» Но сам же и ответил себе: «Нет, не уедешь!.. Он кобель, Семка-то, чистый кобель!»