Последний час рыцарей

Он думал о своей матери Перетте. Она все еще была молода; когда он родился, ей было только восемнадцать лет. Черты ее лица не были особенно красивыми, но тем не менее ее считали привлекательной. Она была образованной женщиной и позаботилась о том, чтобы Антонио рано начал учиться. Но главное — она была олицетворением самой жизни. Она освещала комнату, просто войдя в нее. Маркиза дель Каретто была украшением генуэзского общества, и даже ее горничные гордились своей госпожой.

У нее было три сына. Первенец Джованни был на год старше Антонио. А Марко родился через два года после него. Хотя мать не выделяла любимчиков, но постоянно держала около себя Антонио, самого красивого и спокойного из трех сыновей. Он иногда смущался, чувствуя сладкий и нежный запах матери; но если он на какое-то время лишался его, ему чего-то не хватало. Антонио никогда не скучал по отцу или братьям, но временами не мог отделаться от тоски по матери. Это была даже не эмоциональная пустота, а скорее физическая.

Когда Орсини пришел проведать его, почти наступил вечер. Услышав бряцание брони, Антонио открыл глаза и улыбнулся, увидев на пороге своего друга. В левой руке, облаченной в стальную перчатку, рыцарь держал шлем. Он прошел мимо слуги, который почтительно удалился, и подошел к кровати. Орсини преклонил колено, чтобы быть как можно ближе к Антонио.

— Доктор сказал, что рана несерьезная, — улыбался Орсини, всматриваясь в лицо друга. Он не успел умыться перед тем, как пришел сюда, и поэтому был вымазан грязью и кровью. Сладкий и острый запах пота Орсини окутал Антонио; он ничего не ответил, взглянув на друга с надеждой.

Улыбка сошла с губ римского рыцаря, но ее след остался в серо-голубых глазах. Он протянул правую руку без перчатки и слегка дотронулся до лба Антонио. Он пригладил волосы раненого, помедлил немного и встал; его броня снова зазвенела.

— Я вернусь завтра, — сказал он и вышел из комнаты. Под стихавшее бряцание брони Антонио погрузился в умиротворенный сон с таким блаженством, какого никогда еще не испытывал.

Мартиненго выбывает из строя

С наступлением октября атаки турок усилились. Общие штурмы уже перестали быть редкостью и проводились раз в десять дней. Отдыхать защитникам было некогда. Дни, мчавшиеся со скоростью стрел, проходили в попытках справиться с артиллерийскими обстрелами и минами. Защитники могли теперь только восстанавливать обрушившиеся участки. Если бы они остановились и задумались, насколько эффективно это было, то от отчаяния, возможно, сдались бы.

Жители города продолжали помогать ордену. Они все еще помнили тот страх, который испытали, когда турецкая армия только пришла. У рыцарей и населения был общий интерес, поэтому все участники сражения, включая наемников, полностью сосредоточились на битве. Женщины Родоса собирали материалы, необходимые для починки стен и фортов, а мужчины занимались самой починкой. Принимая во внимание всю тяжесть ситуации, надо признать, что эти люди выполняли свою работу с удивительным спокойствием. За все ремонтные работы отвечал Мартиненго, поэтому его ранение нанесло особенно серьезный удар защитникам крепости. Когда Великий магистр услышал эту новость, он даже побледнел.

Одиннадцатого сентября после полудня вражеская стрела попала Мартиненго в правый глаз. Инженер не носил тяжелый шлем: он мешал ему проводить осмотры и отдавать приказы.

Антонио, который уже мог ходить, опираясь на трость, был в коридоре, выходившем во внутренний дворик, когда на первый этаж вбежала группа людей, несшая раненого. Антонио не мог разглядеть его со второго этажа. Так как этого мужчину внесли очень стремительно и все доктора, занятые другими ранеными, срочно бросились к нему, Антонио предположил, что это был рыцарь очень высокого ранга. Не теряя ни секунды, они отнесли его по лестнице в отдельную комнату на втором этаже. Юноша заметил, что руки и ноги мужчины не защищены броней, и подумал: странно, что ведущий рыцарь носил только нагрудник. Затем его осенило: возможно, это венецианский инженер, с которым он прибыл на этот остров. Сам Великий магистр Л’Илль-Адан, взгляд которого был еще суровее, чем обычно, в сопровождении нескольких рыцарей незамедлительно отправился в эту отдельную комнату. К тому времени весь госпиталь уже знал о ранении Мартиненго. Вместо правого глаза у него теперь было кровавое месиво. Доктора заявили, что этим глазом он видеть не сможет, но по крайней мере его жизнь в безопасности.

Инженер, простой житель Венецианской республики, проявил такую силу духа, что поразил даже самых знатных представителей голубой крови. Именно Мартиненго, а не Великий магистр уверил рыцарей, что его ранение не является непреодолимым препятствием для работы; уже на следующий день он превратил свою палату в кабинет.

Пока инженер лежал в кровати и его лицо было наполовину забинтовано, один из помощников постоянно сидел рядом с ним, делал чертежи и записывал указания Мартиненго. Второй помощник следил за выполнением этих заданий. Как только что-то рушилось, в госпиталь посылали гонца. Комната Мартиненго была самой оживленной; Антонио наблюдал за всем этим с благоговейным трепетом и восхищением.

Однако несмотря на невероятную силу воли Мартиненго, его ранение имело неблагоприятные последствия. С каждым днем бреши в стенах становились все больше. Разрушения, причиненные арагонской стене двадцатого октября, были столь серьезными, что в некоторых местах из-за нехватки камней и мешков с песком ее пришлось укреплять с помощью наспех возведенного деревянного забора. Когда турки тут же сожгли этот забор, жалкое состояние крепости стало весьма очевидным. Их усилия оказались напрасными, и Мартиненго оставалось только стиснуть зубы.

Разрушения накапливались и намного превосходили тот объем работ, с которым мог справиться Мартиненго из своей палаты. Положение защитников крепости еще более осложнилось, когда расследование дела о шпионаже пошло в неожиданном направлении.

Изменник

Секретное расследование, проводившееся английским рыцарем Норфолком, наконец настигло свою жертву двадцать шестого октября. Под подозрением находились несколько человек, но в итоге виновный был пойман с поличным, когда пытался со стрелой отправить туркам письмо.

Изменником оказался врач-еврей из госпиталя. С тех пор как евреи потеряли свою родину и рассыпались по земле от Восточного Средиземноморья до Западной Европы, к ним везде относились как к чужестранцам. С их стороны было разумно заниматься профессиями, которыми они могли зарабатывать себе на жизнь, даже если их преследовали и изгоняли, оставив им только одежду в которой они были. Поэтому образование в еврейских семьях сосредоточивалось на интеллектуальных занятиях, таких как медицина. Если несколько поколений посвящают себя одному делу, то есть шансы, что среди них вырастут настоящие таланты. Если бы в Средние века и в эпоху Возрождения из рядов врачей убрали евреев, то практически некому было бы занять их место. Так происходило и в христианских, и в мусульманских землях.

Изначально у ордена Святого Иоанна было две главные миссии — медицина и военное дело. Сами рыцари занимались военным делом, а медицину оставляли другим. Нет никаких сведений о том, что представители дворянских семей Западной Европы стремились к медицинской практике. Единственное исключение составляла Венеция, где принадлежность к знати определялась богатством торговца, а не владением поместьями. В общем, не было ничего странного в том, что все доктора были евреями, даже в госпитале рыцарского ордена, гордившегося своей христианской миссией. Еврейским врачам платили за их знания и умения; никто не придавал особого значения их вере. Не допускать врача к работе из-за того, что он был евреем, означало бы закрыть все госпитали.

Тем не менее насколько бы талантливым ни был еврей, ему никогда не поручили бы военных заданий. Ему не доверяли по одной простой причине: у него не было родины, за которую он был готов умереть. Рыцари ордена Святого Иоанна никогда не делились с врачами сведениями о состоянии военных дел.

Тем не менее записка, прикрепленная к стреле, содержала большую информацию, начиная от размеров пороховых складов и заканчивая количеством действовавших пушек. Безусловно, доктору кто-то помогал. Под пытками он выдал другого заговорщика и настаивал на том, что сам был не более чем посыльным. Он просто выполнял приказы другого, передавая сведения врагу. Он назвал этого человека: Диаз.