Последний гетман

– Як говорят хохлы, горазд брехать! Разумовскому тоже прощалось многое, но все-таки офицер офицера обвинял публично в брехне, да еще при Государыне. Орлов взвился:

– Меня подозревать?.. Как изволите понимать, гетман?

– Да так и понимать, – не шелохнулся Разумовский. – Случись такое, мы с твоим братом, – он крепче сжал плечо Алехана, – тебя через неделю же и повесим. Унижаешь ты, братец, нашу Государыню, своими глупыми речами ниц роняешь. И терпеть-то тебя не-можно!

Поскольку Григорий Орлов вскочил и через стол рванулся к Разумовскому, тот привстал, выставив навстречу кулаки, все это под визг княгини Дашковой, под звон падавшей посуды. Могла веселая драчка в императорских покоях произойти – но Алехан!… Он встал между Разумовским и Орловым – и отвесил славную братнюю оплеуху со словами:

– А пока граф Кирила натягивал веревку, я бы тебя за ноги попридержал…

Под взвизги Дашковой было самое время вмешаться Екатерине:

– Право, я вас всех троих на гауптвахту отправлю! Пьяны-пьяны, а очнулись:

– Ваше величество, да мы что…

– Да я пошутил…

– Дамы сами разберемся…

Она и повелела разобраться и впредь таких глупостей не говорить.

Но разве мысль об Иоанне Антоновиче – не та же глупость? Тот же Панин, тот же Воронцов, уладивший дело с Алексеем Разумовским – не подталкивали Екатерину? Ей надлежало как-то устроить свою человеческую судьбу. Она – не Елизавета Петровна, которая могла и невенчанной править, она – иностранка, не имеющая российских корней.

Вот откуда явилась и стала сгущаться мысль о возможном венчании с Иоанном Антоновичем, которому к этому времени было уже двадцать два года. Разница в возрасте? Эка беда! Была же дерзкая фанаберия Петра Великого – повенчать тринадцатилетнюю дочь Елизавету с пятилетним французским принцем Людовиком, будущим королем? Придворные браки – не посиделки на деревенской завалинке; это «государственный политикёс», – утверждали толпившиеся вкруг трона великочиновные доброхоты.

В конце концов и Екатерина Алексеевна, уставшая от казарменных шуток Григория Орлова, стала склоняться к тому же самому. Смотрины? Да!

Кому она могла довериться? Само собой, только Кириллу Разумовскому, воздыхателю вечному и верному; он не проболтается хотя бы потому, что на ответный шаг надежду потерял, а в сторону отойти не может. Бедный, бедный Кирилл!… Странной жалостью его жалела – была ведь помоложе, а жалость являлась истинно материнская. В ее власти было – турнуть куда подальше гетмана-воздыхателя, даже за окрайную Украину. В таких случаях, не желая намертво казнить, ссылали послом, чтоб поохладилось слишком горячее сердце. Как Сергея Салтыкова, например; время прошло, юно-красивый граф остепенился, женских телес накушался, кой-где и детишек разбросал – как не сказать спасибо прозорливой Елизавете Петровне?

Но ехать прямиком в Шлиссельбург Екатерина не решилась. Она, конечно, не знала о похождениях бывших Государей, да и об участии в том братьев Разумовских, но по наитию какому-то решила так. Будучи теперь командиром Преображенского полка, послала доверенного офицера с запечатанным Императорским приказом: привезти узника номер один в имение Мурзинку, подле Петербурга. Оно было пожаловано когда-то Елизаветой Петровной в личное пользование Великой Княгине. Почему бы княгинюшке, ставшей Императрицей, не навестить свое именьице?

Некое лукавство, а все остальное – как и при прежних Государях: таинственность и внезапность. Кириллу Григорьевичу прислали придворную карету, когда он собирался в Академию, навестить болящего Михаилу Ломоносова. Сколько еще протянет старик… ведь несколькими годами старше президента. Но титул – «старик» – уже закрепился за профессором. Чего в том плохого? Плохо было лишь то, что посещение опять откладывалось.

– Прости, старина, – про себя пробормотал, – как-нибудь потом…

Следовало поспешать во дворец – Екатерина все еще жила в старом, бревенчатом Летнем, не жалуя новый, Зимний. Присланная карета пристала к другой, тоже весьма скромной, без всяких гербов. Разумовский предчувствовал это событие и сейчас верно угадал: едут не иначе как к «узнику номер один!» Видно, улыбка была на лице – не та ли каретица, в которой они с Петром Федоровичем катили к Шлиссельбургу? – видно, забыл некие приличия, когда шумно полез в карету. Из глубины голос Екатерины отрезвил:

– С чего такой веселый, граф?

Он припал к ручке, неохотно протянутой:

– В карты вчера продулся! Что остается, ваше величество?

Карты были хорошим оправданием. Только подчеркивали нежадность Разумовского. В бытность еще Княгиней Екатерина подмечала, что он нарочно проигрывает ей, всегда сидящей на скудном пайке. Сейчас можно было и пожурить:

– Не увлекайтесь, граф. Все свободные деревеньки я пораздала, помочь ничем не смогу.

– Что вы, ваше величество! Я и без того вспоможен больше заслуг.

– А это уж мне позвольте решать. Трогай! – кивнула стоящему у дверцы офицеру.

Видно, маршрут был заранее указан. Офицер без лишних слов вскочил к кучеру на козлы, сзади пристроился десяток конногвардейцев. Карета вынеслась за город, на шлиссельбургскую дорогу, но вскоре свернула на более узкую, идущую прямиком к Неве. Кирилл не подавал вида, что удивлен: куда ж едут? В заштатном именьице Княгини он не бывал, дорог не знал. Екатерина ничего не объясняла, ради дорожного разговора спросила:

– В добром ли здравии Екатерина Ивановна? Секретов тут не было, Кирилл пожал плечами:

– Болезнь сия чисто женская… скука, ревность ли какая, не знаю.

– Знать бы должно, муженек! – погрозила она затянутым перчаткой пальчиком, впервые чуть улыбнувшись.

– Слушаюсь, ваше величество.

Из соснового леса выехали к Неве. Плашкоутный [16] мост. Баржи и плоты справа и слева. Волны мотали настил. Дождь хлестнул. Кирилл посмотрел на Екатерину: неужто осмелится ехать? Она, веселя себя, указала сопровождавшему офицеру: вперед! Все же тот пустил карету не прежде, чем по плашкоуту проскакали пяток конногвардейцев. Кирилл все больше и больше недоумевал: куда несет?..

16

Плашкоут – несамоходное грузовое судно с упрощенными обводами для перевозки грузов на верхней палубе; используется в основном для перегрузочных работ на рейде. Служат также опорами наплавных мостов.

В не меньшем недоумении был, наверное, и тот, кого из Шлиссельбуга везли на свидание с Императрицей. Ему-то путь был неблизкий. Вначале в лодке по Ладожскому озеру да не в приволье, а в устроенной на корме конуре, чтоб гребцы не могли его видеть. Немалая лодка оказалась, ялик, с четырьмя парами гребцов. Им-то и вовсе не полагалось знать, кого везут через бурную Ладогу. Не утопли, и ладно. Видели только двух сопровождающих офицеров, суровых и хмурых, как сама Ладога. Гребцам обратная дорога, а офицеры усадили узника в закрытую кибитку. Проселочные дороги, тряска по корневищам сосен. Дальше пески верески. По сторонам села, но кибитка по-воровски их объезжала. Узрел узник дождливое небушко – и по такому в крепости-то соскучился, – когда вывели его во дворик неказистого домика. То ли дача какая, то ли заброшенное поместьице. Ни жизни здешней, ни названий он не ведал, хотя проще было бы назвать Мурзинку мызой. Чухонская мыза, явившаяся вместе с Петербургом, для летнего времяпрепровождения не очень богатых обывателей. Тут давно никто не бывал: под ногами поросший травкой песочек, вороны на крыше, бродячая собака гавкает. И большая карета, оставившая следы на песочке…

Государыня и сопровождавший ее Кирилл Разумовский были уже устроены в просторной комнате, на два окна. Несвежий диван, круглый стол, несколько креслиц да ваза с наскоро собранными полевыми цветами – вот и вся обстановка. Кирилл взглядом испросил разрешения удалиться, но Екатерина взглядом же приказала: остаться. Было ей, видно, страшновато одной. Сопровождающих офицеров еще раньше выслала. Присела лицом в угол. Разумовский понял женскую хитрость: кто бы ни вошел, ему из прихожей трудно будет разглядеть затененное лицо. Вошел, подпихнутый в спину… тот же самый шлиссельбургский узник, к которому ездили с Петром Федоровичем!