Последний год

Деревянные тротуары города скрипели под ногами людей, шедших к замку Баранова. И редкий из проходивших не оборачивался на Громовую Стрелу и Айвику, шедших вместе с Андреем и капитаном Сукачевым. Индейцы были не в диковину на улицах Ново-Архангельска, их немало жило на окраине, в Колошенском поселке. Но молодой вождь, раскрасивший лицо военными, голубой и черной, красками, не мог не обратить на себя внимания. А его живописный наряд атаутла, вышедшего на тропу войны, плащ из серых густошерстных волчьих шкур и шапка из волчьей оскалившей зубы головы заставляли испуганно сторониться не только женщин, но и мужчин. Испуг их был напрасен; у Громовой Стрелы не было оружия. На этом настоял Андрей А вождь, безоружный и всем чужой, не был ни смущен, не напуган. Его мужественное лицо было спокойно и бесстрастно, может быть, чуточку напряженно.

В окнах домов, мимо которых они проходили, видны были жарко пылающие печи, на колодцах калено звенели ведра и перекликались теплые после недавнего сна женские голоса. Над занесенными первым снегом крышами поднимались веселые, пушистые дымы и таяли в нежно-бирюзовом небе. Все было русское, родное: жаркие огни печей, теплые женские голоса, звон ведер, пушистые дымы, бирюзовое небо и неяркое, невысокое солнце. И через несколько часов все это родное, прикипевшее к русскому сердцу, станет чужбиной.

Па подъеме из города на Кекур-Камень открылась бухта, ярко-синяя на солнце, с двумя стоявшими на рейде эскадрами — угольно-черными американскими мониторами и лебедино-белыми русскими крейсерами Берега бухты облепили, сочно блестя на солнце желтой кожей, каяки и байдары индейцев и алеутов, собравшихся сю и, по-видимому, со всего архипелага Александра.

Через ворота Средней крепости Андрей, капитан и индейцы вышли на плац-парад — небольшую выбитую на Кекур-Камне площадь В золотое барановское время здесь под открытым небом пировали первые русские поселенцы. Отсюда, с высоты, видели они и бесконечный океан и бесконечные просторы Русской Америки, выпестованной ими непосильными трудами и великими страданиями.

Сюда приносили кресло, покрытое медвежьей шкурой. и в пего усаживался Баранов, одетый ради веселого дня в малиновый плюшевый кафтан. А вокруг него, прямо на камень плаца, усаживались его сподвижники, зверовщики и зверобои, моряки компанейских бригов и шхун, строители города, лесорубы, кузнецы и пушкари кекурских батарей. И начинался пир, достойный гекзаметров Гомера, длившийся от утренней зари до вечерней. На плац ставился котел с ромом, в котором в обычное время варили кашу на 200 человек. И пей, сколько сможешь, душа меру знает. А когда ямайский ром ударял в голову и в пылкие сердца над Кекур-Камнем, подобно раскату грома, грохотала барановская песня:

Честию, славой сюда завлеченны, Дружбою братской здесь соединены, Станем создавати, дальше занимати — Русским полезен Америки край… [68]

А на следующий день тех, кто с зарей не выходил на работу, купали в этом же котле, но уже не в роме, а в ледяной морской воде, приговаривая: «Делу время — потехе час!.. »

Сейчас на плацу, флангом к замку, выстроилась рота рослых, плечистых американцев-северян, в синих шинелях и широкополых шляпах. Это были отпрыски благополучных и благочестивых семей фермеров и лавочников, осевших в западных штатах на только что отнятых у индейцев землях. Им привычна была тревожная пограничная жизнь: — ночные дежурства на дворе, работа в поле с ружьем в руках и частые мелкие схватки с краснокожими. Они с пеленок привыкли смотреть на индейцев как на заклятых врагов. Андрей, глядя на смелые, открытые лица этих честных парней и ревностных христиан, думал с тоской: «Эти не задумаются стрелять, рубить, колоть индейцев и выжигать дотла их стойбища!.. »

68

Сложена А. А. Барановым в 1799 г, при основании г. Ново-Архангельска. Записана Л. Загоскиным на реке Кускоквим в 1843 г.

Против американцев стояла русская рота Нижнекамчатского батальона. Солдаты угрюмо смотрели в землю, словно чувствовали за собой какую-то вину. Посередине их строя высился флагшток, на котором развевался последние минуты трехцветный русский флаг. Около флагштока стояли в карауле с обнаженными шашками два знаменных офицера.

А посередине плаца, между двумя ротами, возвышался помост с перилами, выкрашенный в черный цвет. Ново-архангельцы уже прозвали этот помост, построенный два дня назад, плахой. На помосте было весело, шумно и пестро от женских нарядов американок и петербургских дам с «Бородина». Напрасно искал Андрей среди них синюю бархатную ротонду. Лизы там не было, но зато назойливо лезла в глаза дородная фигура княгини Максутовой. Она, видимо, раздумала плакать у замкового окна и весело болтала с американками. Македон Иванович свирепо покосился на «плаху» и плюнул:

— Тьфу! Как сороки на плетне!

Но тихо и хмуро, без разговоров и смеха, стоял на плацу народ Аляски — мелкие служащие, рабочие верфей и литейного завода, матросы, шахтеры угольных, медных и железных копей, зверобои, китобои и заросшие до глаз зверовщики, люди, как на подбор, крупные, в плечах косая сажень, в грудь хоть кувалдой бей. На их лицах, русских, но зачастую с алеутско-индейской скуластостью и узкоглазием, не было приниженности и покорности, а отражались ум, добродушие с оттенком тонкого лукавства и трудовая гордая честь людей, несокрушимых в бою, в труде и в гульбе.

Капитан Сукачев, глядя на них, шептал что-то, и Андрей спросил удивленно:

— Что вы шепчете, Македон Иванович, молитесь или ругаетесь?

— И то и другое впору, а я говорю, что породный у нас здесь народ. Поглядите, любой быка сломит и па колени поставит. Леса да снега, да вольные просторы сохранили нашу породу!

А на окраинах плаца, там, где он переходил уже в скалы и обрывы Кекур-Камня, было тесно от алеутов и индейцев. Здесь причудливо перемешались камлейки из тюленьих кишок, плащи из байковых одеял с фабричными клеймами и тотемными зверями, меховые парки, кумачовые рубахи атнайцев и гайдасов, подражавших в одежде касякам, меховые кухлянки и темно-синие фуражки с красным околышем, особо любимыми индейцами-колошами. Жены их повязались коленкоровыми платочками, совсем как московские просвирни, но за спинами их висели в кожаных мешках дети, выставив из прорезов голые, несмотря на мороз, ноги. Отдельной кучкой, на отведенном для них месте, стояли алеутские и индейские тойоны. Они щеголяли почетным отличием: пожалованными колониальным начальством мундирами расформированных полков и упраздненных департаментов. Алеутский тойон, напомнивший Андрею толстыми отвисшими щеками и тройным подбородком гоголевского Петуха, был одет в вицмундир полицейского департамента, не сходившийся на его необъятном, голом и грязном пузе.

Щебетали на «плахе» дамы, победоносно звякали шпорами американские офицеры, пели хором завербованные канадские трапперы, но молчали угрюмо простые русские люди и таили загадочное спокойствие индейцы и алеуты.

Кончались последние минуты Русской Америки.

ФЛАГ НЕ ХОЧЕТ СПУСКАТЬСЯ

Часы соборной колокольни пробили одиннадцать, и с последним ударом, как в хорошо разыгрываемом спектакле, на парадном крыльце замка Баранова показались люди. Они задержались там на минуту, словно давая возможность полюбоваться сиянием их галунов, позументов, эполет и орденов, затем начали медленно, торжественно спускаться по каменной лестнице на плац-парад. Первым шествовал князь Максутов. Перья на его треуголке победно развевались, золотые лампасы на красных штанах ликующе сияли, словно он шел не сдавать русский город, а вступал в город завоеванный. На полшага позади «Собачьей смерти» шел маленький сухонький старик, одетый в меховую шинель американского генерала. Он нес на вытянутых руках шелковое звездно-полосатое знамя Штатов. Это был бригадный генерал Руссо, правительственный комиссар Северо-Американских Соединенных Штатов. За князем и генералом шли русский и американский адмиралы, армейские и флотские офицеры и чиновники обеих стран. Одним из последних, скромно вмешавшись в толпу мелких чиновников и газетных репортеров, шел, тяжело опираясь на палку, сутулый старик, похожий на пастора.

— Македон Иванович, видите старика в последних рядах, что на палку опирается? — обратился Андрей к капитану. — Это хозяин Аляски, миллионщик Генри Астор.

— Рожа у него постная, хоть просвирки из него лепи, — после долгого молчания ответил капитан. — Отшибет здесь потроха этот святоша, чую!

Громовая Стрела каким-то чутьем догадался, о чем идет разговор у касяков. Он тронул Андрея за рукав и тихо спросил:

— Кто главный тойон нувуков? Покажи!

Думая, что это простое любопытство, Андрей указал индейцу на Астора. Вождь сразу подобрался и напрягся, будто готовясь к прыжку, а в глазах его мелькнуло такое лютое, что Андрей на всякий случай оглядел индейца, нет ли у него спрятанного оружия.

Командир русской эскадры вице-адмирал Пещуров, представлявший особу всероссийского императора, и генерал Руссо встали друг против друга по обе стороны флагштока. Их напряженные позы делали их похожими на двух бойцов, вышедших подраться на кулачках.

— По высочайшему повелению Его Величества императора всероссийского, — заговорил громко и отчетливо адмирал, — передаю вам, уполномоченному Северо-Американских Соединенных Штатов всю территорию, которой владеет его величество на американском материке и прилегающих островах, согласно заключенному между державами договору.