Последний год

— Если позволите, Александр Иванович, я скажу вам, что я об этом думаю… — Спиридович рассеянно кивнул. — Два обстоятельства мешают нам достичь сколько-нибудь заметного успеха. Большевики низшим классам дали идею, которая им понятна и по душе. А противостоящей идеи нет — совершенно правильно вы об этом пишете в своей книге. А у нас попросту не хватает сил. Ведь теперь прибавился еще и фронт, где большевики действуют все наглее.

— Случаи братания с неприятелем продолжаются? — спросил Спиридович.

— И весьма часто. Я не могу попять одного: армия, там же не только солдаты, там офицеры, там железная дисциплина. Неужели такие вот Воячеки могут развалить нашу армию?

— Могут, — твердо ответил Спиридович. Он с досадой думал о том, что вот и Игумнов понимает обстановку не до конца… — Война, полковник, с ее неудачами осточертела не только солдатам, и теперь еще неизвестно, кто скорей клюнет на такую агитацию — тупой солдат или образованный офицер? Все мыслящие люди, полковник, хотят сейчас получить ответ на мучительный вопрос: почему все так плохо? И так как от имени власти, как вы сами заметили, им никто не отвечает, они прислушиваются к словам большевистских агитаторов, у которых на все есть свое простое объяснение — долой самодержавие;. Знаете, что самое отвратительное — большевикам помогают паши политики, клянущиеся в верности монархии, а сами поносят ее на каждом шагу — почитайте одни речи в Думе…

— Все это ужасно… ужасно, — тихо проговорил Игумнов.

— Ничего ужасного, полковник, — будто вдруг стряхнув тяжелые мысли, энергично сказал Спиридович. — Просто всем нам надо работать лучше, внимательней и… беспощадней. Вот вы говорили, что увязли в этом деле… как его… Воячека. А с ним нечего было возиться, он виден насквозь… — Спиридович помолчал и, бегло улыбнувшись, добавил — Не коснулась ли и вас, полковник, всеобщая расхлябанность и неверие в свои силы?.. Будьте здоровы, и желаю вам успеха…

Генерал Спиридович шел по коридору охранного отделения. Встречные офицеры, завидев его, замирали в стойке «смирно», но генерал их не замечал — Спиридович был в крайнем смятении. Одно ему было ясно — этот большевик Воячек сильнее Игумнова, которого он всегда считал умным и опытным деятелем охранки. И в этой единственной ясности таилась острая тревога…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

Суд над Воячеком проходил в Павловске в пустом холодном зале манежа. Заборчиками для скачек с препятствиями ни был отгорожен угол манежа, там стояли покрытый зеленым сукном судейский стол и новенькая, видать, только что сколоченная скамейка для подсудимых. Перед самым началом процесса Воячек узнал, что вместе с ним будут судить еще двоих: солдата и штатского мужчину лет сорока — оба они были схвачены в прифронтовой полосе, когда распространяли листовки против войны. Воячеку стало ясно, что и его подгоняют под закон о подстрекательстве к измене. Учитывая военное время, можно было ждать любого приговора. Товарищи успели передать ему совет, чтобы он все обвинения отвергал, а на опасные вопросы вообще не отвечал и требовал открытого судебного разбирательства.

В первые же минуты суда его организаторы пожалели, что включили в этот процесс Воячека. Вслед за ним и те двое подсудимых начали все отрицать. Но Воячек, сидя на скамье подсудимых рядом с солдатом, ухитрился шепнуть ему: «Говорите, что листовки вам подсунула охранка». Солдат, а за ним и штатский тут же заявили об этом суду. Воячек тоже сообщил суду о том, как в московской охранке пытались сделать уликой какой-то сверток с литературой, о котором он не имел и не имеет понятия. Суд делал все, чтобы помешать им говорить, обрывал окриками, но повышали голос и подсудимые. Кроме всего, в манеже был гулкий резонанс, от которого вообще трудно было разобрать, что кричал судья или подсудимый. Секретарь то и дело смотрел на судей, видимо не зная, что заносить в протокол.

Разозленный судья читал приговор таким громким голосом, что от резонанса отдельные слова тонули в сплошном гуле. Воячек даже не понял, к чему его приговорили, и вынужден был переспросить.

— Семь лет каторги! — прокричал судья.

Полковника Игумнова на суде не было, он прислал сюда своего сотрудника, который сидел в пристроенной к манежу раздевалке и ход суда слушал через приоткрытую дверь. Сразу после вынесения приговора он умчался в Петроград докладывать.

Игумнов принял его без задержки и, узнав приговор, спросил:

— Как вел себя Воячек?

— Как и у нас, — ответил сотрудник, — все отрицал, требовал открытого суда, а вслед за ним ничего не признали и те двое.

— Ничего, поработает с киркой на сибирском морозце — остынет и поумнеет…

— Все-таки приговор мягкий, — заметил сотрудник.

— Вы сказали об этом судье? — раздраженно спросил Игумнов и, не ожидая ответа, сказал — Вы свободны…

Вечером Игумнов о приговоре докладывал начальнику охранного отделения генералу Глобачеву. Тот разозлился:

— Последнее время все судьи точно состязаются, кто из них больший либерал, ведь тех двух пойманных с листовками можно было спокойно расстрелять…

Игумнов потом старался о Воячеке не вспоминать, но, помимо его воли, почти на каждом допросе он вдруг вспоминал его и злился. Не забыл Воячека и генерал Спиридович — как-то говоря с Игумновым по телефону, он поинтересовался: «А как тот ваш студент?» Игумнов ответил: «Семь лет каторги». Спиридович помолчал и сказал: «Все-таки добренький приговор, не дотянули вы студента до полной кондиции…»

В холодном зарешеченном вагоне, издавна прозванном «столыпинским», Воячека с этапом везли на каторгу.

Счастливый характер был у этого Воячека — ничто не повергало его н уныние. Наверно, это ОТ того, что все происходящее с ним он считал своей борьбой большевика, ведь нигде не сказано, что бороться надо только там и там-то, — везде надо бороться, важно только, чтобы рядом был хотя бы один человек. А здесь, в столыпинском вагоне, распихано по купе не меньше ста осужденных людей со сломанной судьбой, и каждый его, Воячека, интересует. В его купе вместе с ним пятнадцать человек. Его сразу же заинтересовал паренек с рассеченной губой, что придавало его лицу постоянное зверское выражение. Веселый, злой, физически крепкий, он сразу же стал верховодить всеми, если что случалось, жаловались не конвойным, а ему, и Воячек заметил, что, как правило, конфликты разрешались им по справедливости. Они познакомились.

— Зовут меня Толик, а полностью — Толик Порченая Губа, — представился паренек и тут же сообщил, что получил он пять лет каторги за ограбление в Петрограде генеральской квартиры. Узнав, что Воячек за «политику» получил семь лет, зацокал языком:

— Гляди-ка, политика у них идет подороже генеральского добра, — и, вглядевшись в Воячека, сказал — А ты на политика непохожий, те больше квелые да больные. В прошлую отсидку, пока не бежал, был я вместе с одним политическим, сгорал человек от туберкулеза, а характера у него было на троих. В день смерти подозвал меня и дал записочку для жены. «Если убежишь, говорит, и до столицы доберешься, свези в Колпино…» И я свез. А как же — закон…

— Ух, генеральская квартирка была фартовая, — рассказывал Толик о своем деле. — Узел набрался — не поднять, и все — вещь к вещи. А завалился я на генеральских орденах. Открыл одну шкатулку, а в ней целая куча орденов блестит, и черт дернул — взял две штуки. А потом, когда узел снес скупщику, выпил на радостях, нацепил на грудь ордена и пошел гулять. Так по этим орденам легавые меня и унюхали.

— А получше, чем воровство, дела себе не нашел? — спросил Воячек.

— Зачем искать-то?