Последний год

— Ну, Воячек, убедились, что все ваши пути ведут ко мне?

…Пасажирский поезд медленно подходил к перрону Московского вокзала в Петрограде. Было пронзительно морозное раннее утро, а ночь точно окоченела и не могла уйти, густые синие сумерки не могли рассеять зажженные к прибытию поезда фонари, их окутывала изморозь.

Паровоз пыхтя медленно двигался вдоль перрона, его бока были в грязном от копоти инее, а за ним следовал почтовый вагон — белый-белый, точно из снега сделанный, с чуть розоватым пятном замороженного окна.

С поезда сошло совсем немного пассажиров, и они вместе со встретившими их, подгоняемые морозом, заторопились к вокзалу. Только военный инвалид на двух костылях поотстал, и долго еще было слышно, как он вжимал свои деревянные подпорки в промороженный перрон — вжик, вжик, вжик…

Но на перроне остались несколько мужчин, поколачивая ногу об ногу и растирая уши, они стояли порознь, все кого-то ждали. Проводник, появившийся на площадке шестого вагона, крикнул им:

— Чего мерзнете? Все уже вышли.

Поезд медленно покатился назад, на запасные пути, но только когда он, изогнувшись на стрелке, стал исчезать в морозной мгле, эти мужчины, точно по команде, покинули перрон.

В катившемся на запасные пути пустом поезде проводник шестого вагона в своем служебном купе открыл крышку деревянной лавки и вытащил оттуда матрац, под которым спал, скрючившись на боку, Воячек.

— Вставай, — тихо сказал проводник и помог Воячеку выбраться из тесного ящика под сиденьем. — Да скорей же, — торопил проводник, глядя, как бестолково напяливает он меховую шапку и все норовит потянуться замлевшим телом. Они прошли в тамбур вагона, проводник отпер дверь и приоткрыл — Давай!

— Спасибо… — Воячек порывисто пожал руку проводнику и прыгнул в муть морозного утра. Проводник запер дверь, перекрестился облегченно и занялся приборкой вагона…

Воячек лежал, забившись между грудой шпал и забором, и ругался сквозь сжатые зубы: «Проклятье… проклятье…» Он еле смог заползти в эту щель — вывихнутую ногу скручивало такой болью, что его жар прошибал. А от мороза каменела спина. Досадно было до слез — так складно, что называется, без соринки провести весь побег и споткнуться у самого дома, где его ждут с шаткой надеждой самые дорогие ему люди.

Он решительно встал, чуть не вскрикнув, когда оперся на больную ногу. Навалившись грудью на шпалы, постоял с минуту, переступая с ноги на ногу, как бы привыкая к боли, и решительно вышел на тропинку. Утро все же отпихнуло ночь — перед Вояче-ком в морозной дымке открылась знакомая придорожная окраина Питера — приземистые склады, фабричные заборы, редкие дома. Тропинка вывела его к железнодорожному переезду, он облокотился на опущенный шлагбаум. Дышал судорожно, от него клубами валил пар. Из-под меховой шапки выбились мокрые волосы, мгновенно оледеневшие. Жарко было от преодоления боли. Но вот же преодолел — вон какой кусок проковылял!..

С грохотом прошел заиндевелый товарный поезд, на площадке последнего вагона он увидел укутанного в тулуп проводника и невольно улыбнулся ему издалека, вспомнил своего из шестого вагона — спасибо, товарищи!..

Действительно, побег удался на славу — научилась партия и этому…

Воячек энергично оттолкнулся от шлагбаума и зашагал по разъезженной ломовыми дороге. Вывихнутая нога, казалось, кричала от боли, но он шел, шел, шел, стиснув зубы до боли в скулах. Когда миновал ворота мануфактуры Максвеля, прислонился к забору. Перевел дух. И дальше…

На Шлиссельбургском проспекте в глухом переулке стояло несколько краснокирпичных домов для рабочих. Он зашел в первый и, хватаясь сильными руками за перила, быстро вскинулся на второй этаж и постучал в дверь пятой квартиры. Открыла молодая женщина. Она, может, целую минуту смотрела на него, а потом бросилась ему на шею, повисла на нем. Он так и внес ее в квартиру.

— Люди, смотрите, кто явился! — кричала она. — Люди, идите сюда!

В переднюю выбежали двое парней и с разбега кинулись на него:

— Сашко! Сашко вернулся!..

…Почти не веря, что это происходит с ним, он лежал в мягкой постели. Бритая щека нежно касалась гладкого полотна подушки. Вывихнутая нога млела в теплом компрессе. А возле него на кровати, на стульях и прямо на полу сидели его друзья, его дорогие товарищи по борьбе — большевики с Александровского паровозного, с вагоноремонтного, с ткацкой фабрики Губбарда. Он знает их не так уж давно — кого год, кого — три, только хозяйку этой квартиры Лиду с Максвеля он знает еще с довоенного времени. Она жена его невенчанная. В первый год войны они вместе листовки против войны клеили, а теперь она сама создала партячейку на мельнице Мордуха. Но всех их связывает такое высокое и благородное братство, когда каждый готов, не задумываясь, жизнью рискнуть за другого.

Он уже рассказал им, как лихо был организован его побег, но никто не восхищался, не спрашивал подробности, и слушали с серьезными лицами, будто он рассказывал о работе…

А потом заговорил Виталий Шурыгин — наладчик станков с Максвеля, лицо у него было задумчивое и тревожное:

— Накипело до крайности… до самой последней крайности… То, что самодержавию крышка, ясно как день… Но что мы сможем потом? Чтоб так не получилось, что шли мы, шли через виселицы, тюрьмы и каторги, а в решающий час сплошали… — Он поднял свои черные злые глаза на Воячека и спросил жестко — Ты куда теперь пойдешь?

— Туда же, к солдатам, — не задумываясь, ответил Воячек. — Без солдат революция безоружна, а этого допустить нельзя.

— Не меньше недели будешь лежать, — строго сказала Лида… Все промолчали — знали, что он встанет завтра… Да и Лида знала это…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

Покачиваясь на кожаных подушках автомобиля, премьер-министр Штюрмер тревожно думал о предстоящей встрече с монархом. Государь на несколько дней приехал из Ставки и вызвал его… Еще так недавно каждая поездка в Царское Село была для него праздником. Там его окружали милые, любящие люди, которые сами позвали его на этот высокий пост. С ними ему было хорошо, просто, даже весело.

Когда он узнал, что Царское Соло прочит ему кресло премьера, он так возрадовался, что в нервом же разговоре с царицей сказал о своем намерении немедленно переменить свою немецкую фамилию на русскую, и, не задумываясь, сделал бы это, но императрица почему-то посчитала сие нецелесообразным.

Усевшись однажды утром в это кресло, он произнес про себя слова молитвы, которую сочинил для него Григорий Распутин: «Самоё божье провидение будет со мной в моих деяниях на благо России…» Об этой молитве он узнал накануне от самой императрицы, она соизволила на память воспроизвести ему эти слова и сказала: «Я тоже верю — так будет». Все это было совсем недавно, и, боже, как он был уверен, что все у него будет хорошо и он действительно поведет Россию и себя к вершинам славы.