Последний из Двадцати

Не убьют — это Рун знал точно. Истрепят и выкинут прочь, будто скомканную бумагу. На миг ему представилось насмешливое недоумение крестьян — наверняка, заслышав о творящемся, они побросали остальные дела и пришли поглазеть. Упиваясь ужасом, утопая в собственном страхе, но увидеть. Насмешка для могущества яд, когда она над ним.

Парень взъерепенился не на шутку. Он влил в свой облик целый поток маны — было обрадовавшиеся черви теперь вздрогнули. Ещё пару мгновений назад их ужин толстел прямо на глазах, обращаясь в лакомый кусочек, но теперь точно было что-то не так. Возможность творить собственный облик вновь была на стороне чародея. Не став ждать, он поднырнул потоком под ближайшего червя — тот издал нечто, подобное на вскрик. Рун полоснул его снизу зазубренным краем того, в чём с трудом узнавалась ладонь. Рухнувший во мглу ничего противник извивался до тех пор, пока парень не добил его ногой.

Собратья недолго горевали по ушедшему из жизни. Втроём, закружившись в причудливом танце, они вцепились друг дружке в хвосты. Рун сделал шаг назад — все трое обратились в одного, огромного червя. Парень страшно жалел, что возможность менять мироздание по своей прихоти ему здесь неподвластно. Только облик, только фехтование, только память непослушного тела и навыки с опытом.

Парень скользнул, ушёл от удара хвостом, перекатился. Здесь, в чёрном ничего нутра проклятия, он был словно на ладони. Там, где с ним ничего не могли поделать четыре юрких твари, одна большая и неповоротливая оказалась на удивление опасной.

Жар из пасти струей огня выплеснулся наружу, прошёл у юного чародея над головой. Маначервь выискивал жертву глазами, не тратя сил на лишнюю возню. Знал, паршивец, что сколько бы чародей не влил сюда маны в самого себя, а есть предел. Устанет, вымотается, и вот тогда можно будет брать тёпленьким.

Парень здраво рассудил, что бегство — худший из выборов, в особенности здесь и сейчас. Только хорошо спланированная атака поможет ему избежать клыков червя.

Будто вихрь он пронёсся прямо перед пышущим жаром носом, отвесил чудищу обидный щелчок — не выдержав такого нахальства, червь бросился за ним следом. Неповоротливый, тупой и глупый, он в то же время был повсюду. Кошмар — если бежать, но сплошной праздник если бить: где не режь, всюду попал.

Рун завертелся веретеном. Клыки маначервя сомкнулись, едва не вцепившись в его облик — и тогда он ударил. Руки, будто топоры, нещадно кромсали гигантскую тварь. Два выпада по носу, один снизу под челюсть — жар голубым пламенем вырвался из ран, едва не опалив чародея.

Последний из Двадцати отступил, но лишь на мгновение. Израненная тварь заколотилась в приступе бессильной ярости. Уходить было некуда. Извернувшись, червь вцепился Руну в тулово — огромные клыки сомкнулись в дикой силе укуса. Парню в миг показалось, что его разорвали надвое. Червь, не разжимая пасти, замотал мордой из стороны в сторону, в надежде растрепать и без того неплотный облик чародея. Рун знал, что если у того получится — ему конец.

В мысли вклинился мастер Рубера. Старый учитель фехтования любил свои усы и тишину, а ещё память о былых приключениях. Не ведая устали, он мог рассказывать, как побывал в чреве механической машины, и как его, лишённого сил пытался разорвать на части озлобленный бер. Рун никогда не думал, что ему пригодятся эти россказни, а вон поди ж ты…

Ладонями парень ударил в самые основания клыков — маначервь не понял этого манёвра, но взвыл, когда его собственные зубы хрустнули. Качнувшись, он выплюнул добычу.

Здравый смысл отчаянно и сам не зная для чего пытался донести до юного чародея лишь одну мысль. Он смотрел, как спешно, превозмогая самого себя, Рун пытается встать на ноги, и говорил что здесь, на задворках заклинания не может быть чего-то, что похоже на боль. Маначервю не должно было быть больно, Руну не должно было быть больно — но было.

Чародей заскочил на хвост противника, едва не слетел с него, когда тот попытался сбросить его взмахом. Ладони вгрызались в ставшую податливой плоть, разрывая её в клочья. Червь изогнулся и заманаточил. Рун знал, что сам с такой громадиной не справится — он не знает полную структуру проклятия, а это сдерживает его силы и возможности. Но ему и не требовалось изрубить несчастного на ремни — если эта скотина сама изойдёт маной из ран, это тоже будет победой.

Руна швыряло из стороны в сторону, но он неустанно наносил удар за ударом. Зверюга под ним свернулась кольцом, а затем в отчаянии рухнула наземь. Последний из Двадцати соскочил в самый последний момент, отпрянул прочь — даже истративший силы и умирающий маначервь всё ещё был способен на сюрпризы.

Оценив его взглядом, парень, понял, что ошибся — этот был уже ни на что неспособен. Он распался на три прежних червя, но те напоминали собой месиво, нежели что-то угрожающее.

Бока юного чародея отзывались болью вопреки утверждениям здравого смысла. Тот рассерженной девой требовал хоть каких объяснений. Их у Руна не было — лишь догадки. Старый Мяхар бы сказал, что облик проецировал с собой ожидания. Рун ведь влил в себя больше маны, чем перетащил чашу весов в свою сторону. Когда захрустели ломаемые клыки червя, само сознание верило, что тому должно быть больно.

Объяснение было шито белыми нитками, но Рун схватился за него, будто за спасительную соломинку.

Теперь нужно было только отдохнуть и двигаться дальше. Маначерви — это одно. На них проклятие держалось, черпая ману отовсюду, откуда только было возможно. Прикопай Чавьер свой ножичек где-нибудь поближе к Шпилю, и то было бы едва ли не вечным. Но совсем другое дело — сердцевина. Если её не уничтожить, Чавьер так и останется человеком. В голове бродили пространные мысли о том, что стоило попробовать уговорить мастера отказаться от своей затеи. Разве плохо быть человеком? Дышать, есть, любить… жить?

Но он почему-то знал, что бывший булыжник вот уже который год лелеет мечты о своём прежнем существовании. Он говорлив, высказал предположение в голове чародея Мяхар, лишь по той причине, что боится собственных мыслей. Они ему мешают и претят. Руну вспомнилось, как однажды они с Виской слушали, как звучат цвета.

Непривычно. Рун знал, что не смог бы выдержать так всю жизнь.

Внутренний голос, принадлежавший уже только Руну рявкнул, заставляя того идти дальше.

Сердцевина, сказал он, ждёт…

***

Вместо сердцевины впереди его ждал лабиринт. Рун понял, что ошибался, едва увидел его. Заклинательница не напортачила, а, скорее, попросту перестаралась. Парень, навешивая на нерадивых селян какое-нибудь наказание, никогда не озадачивал себя защитой от других чародеев. Зачем? Кто осмелится явиться сюда и посмеет оспаривать волю Двадцати? До сих пор наглецов не находилось.

За стеной была совершенно иная жизнь. К востоку от Шпиля простиралась огромная и ненасытная Виранская Империя. Разделённые с ними скалами, лежали Шаурад и Ясилляй — вечно враждующие земли. Будучи мальцом, Руну казалось, что по ту сторону купола если и есть жизнь, то очень унылая. И с магией там очень-очень плохо.

Матриарх же всегда избегала разговора об этом, говоря лишь то, что с магией там на самом деле иначе. Под иначе пряталась добрая тысяча смыслов, разгадать которые он был не в силах.

Сейчас подлая виранка смеялась над учениями Двадцати. Рун чуял себя ущербным: будучи Двадцатым и самым молодым из Шпиля, он обладал немалым магическим потенциалом. И никаким опытом — мастер Рубера говорил ему об этом при жизни, теперь шептал на ухо и после смерти. Можно подумать, учитель фехтования разорвал бы это проклятие сразу в сердцевину, минуя стражей и маначервей.