Последний очевидец
Шрифт:
Я, помню, наклонился и шепнул Максимычу:
— Танцующая нестеровщина…
Помните, святые Нестерова… Во Владимирском соборе киевском, в других разных местах… Вот что-то нестеровское было в глазах этой танцующей дамы.
И Максимыч сказал:
— Она танцует «танец одиннадцати противоречивых движений».
Танец кончился. И тут, как у нас когда-то в казарме в Киеве говорили: «Выходи на словесность!» Нас пригласили на хоры. И вот я увидел: на кушетке Гюржиев, у его ног на коврах, по-восточному, ученики — группа из тех, что танцевали, но я заметил, не все, которые танцевали. Вот они расположились
Начал он так:
— Ну, с чего начнем? Все равно, с чего начать — знание адно! Только адно знание!
Говорил он по-русски… Но с заметным акцентом… как бы это сказать… кавказским… По национальности выглядел он скорее всего как армянин. По возрасту — лет сорок, но Максимыч сказал, что «ему двести лет».
Интересно, что глаза… как будто черные горящие алмазы… Не знаю. Встречали ли вы, но вот у нас в Киеве… сидели такие в табачных магазинах… Караимы их называют… Вот его глаза похожи был — как у караимов.
Гюржиев оглядел собравшихся.
— Ну, что ж, — сказал, — задавайте вопросы!
Молчат.
— Молчите? Все знаете?
Молчат.
Ну, тут мне это надоело… Я подымаю руку:
— У меня, — говорю, — вопрос!
— Пожалуйста!
Я говорю:
— Вот тут присутствующие, как и я, все преимущественно русские. А раз русские, это значит — эмигранты, которые много пережили, многое испытали… И я тоже… многое испытал, перенес. И ведь всегда находились силы, достаточно сил, чтобы все это перенесть. А вот сейчас на стене лампочка — и она меня ужасно раздражает, и у меня голова болит, и справиться — вроде бы с таким пустяком — не могу…
И только я кончил, Гюржиев довольно воскликнул:
— Вот эта вопрос! Вот эта настоящий вопрос! Я вам на него отвечу. При больших страданиях бывает всегда так, что рядом со страданием оказывается и лекарство. А при малых страданиях — этого нет. Остается только воля. Если у вас есть воля, вы можете легко подавить страдание. А если ее нет? Как получить волю, когда ее нет? Надо слушаться учителя!
Рядом, у кушетки, стоял столик. И на нем стакан чаю. Гюржиев взглянул на сидевших учеников… Там была молодая, очень красивая девушка, лет восемнадцати, у самых его ног, смотревшая на него с обожанием и восторгом.
Гюржиев ткнул в нее большим пальцем… пренебрежительно… вот так… Сказал:
— Вот она! Это что? Кофэ? Скажу: кофэ — будэт кофэ! Скажу: чай — будэт чай! Вот как надо слушаться учителя!
Конь… Страсти — это конь… Везут, но куда, как? Конем надо уметь управлять. Хорошо, допустим, есть кучер. Кучер умеет править страстями. Но кучер не знает, куда ехать. Кто знает, куда ехать? Знает седок. Но чтобы знать — надо слушаться учителя!
Такая была теория Гюржиева. Интересно то, что он совсем не замечал, что ведь если, как он говорил, так воля человека подменяется полностью волей учителя. Обрести волю — значит отказаться вообще от своей воли. Вот что интересно.
И вот после лекции Гюржиева ко мне подошел человек, который играл на рояле, когда все танцевали. И он мне сказал:
— Вы меня не узнаёте, Василий Витальевич?
Я
говорю:— Простите, но я вас не узнаю.
Он говорит:
— Вы знаете, я работал секретарем в Государственной Думе. И я вас очень хорошо знаю. А это — и показывает ту самую даму, что танцевала в первом ряду, — это моя жена. Вы обязательно к нам заходите.
И тут же рисует адрес. А тогда, знаете, в Константинополе, с адресами было трудно… Ни номеров, ни названий улиц… Так у нас, русских, уж так и велось: адрес — рисовать.
Проходит некоторое время, я решил к ним зайти. Нахожу дом, подымаюсь по лестнице… Третий или четвертый этаж… Деревянная лестница, кое-каких ступенек не хватает, приходится прыгать через ступеньку. Вот на такой лестнице жить… Ведь если пожар — смерть. Но мы тогда все в Константинополе так жили. И я так жил. Подымаюсь, стучу…
Открывает она мне дверь. Говорит:
— Заходите. А муж что-то очень хворает… В забытьи… проходите, мне очень хочется с вами поговорить.
Я ей говорю:
— Ваш муж серьезно болен? Неужели же вас это не пугает, не беспокоит?
А она отвечает:
— Да знаете, почти что не беспокоит… Сегодня он должен прийти (я понял, что она говорит о Гюржиеве), придет, и тут же все как рукой снимет.
И вот тогда я ей говорю:
— Послушайте, ведь вы, насколько я вижу, петербургская дама. (Она говорит: «Да, я из Петербурга».) Привыкли к светскому обществу. И неужели вам все это не претит? Ведь это же то, что раньше у нас называлось «халды-балды, дюша любэзный». Как это можно так вынести, когда он ткнет пальцем… до такой степени пренебрежительно… «вот она!..» Как можно терпеть такую грубость?
А она говорит:
— Вы ведь его один только первый раз видели. Вы не можете знать, какой он бывает чудесный человек. Ведь если б он захотел, он бы вас за десять минут совершенно очаровал. Но у него правило такое: специально доставлять неприятности тем, кто к нему в первый раз приходит. Такое вроде маленькое испытание: если человек действительно стремится к свету, он эту неприятность преодолеет и опять придет. И уже тому, кто к нему все-таки приходит, он очень много дает… Знание дает… свет…
— И он вам дал свет?
— Дал, — быстро ответила она. — Знаете, это очень трудно, когда ни к чему не стремишься, ни во что не веришь… А с тех пор как я его узнала, у меня впечатление такое, что я на лестнице… И иду…
Я спросил:
— Вы помните «лестницу Иакова» в Библии, по которой ангелы подымались вверх-вниз?
Она говорит:
— Помню.
— Так вот, как вы думаете, та лестница, о которой вы говорите, она куда ведет? Вверх?
Она задумалась. Помолчала и ответила:
— Я не знаю.
— А может быть, вниз, в преисподнюю?
Она повторила:
— Я не знаю, может быть… Но знаю только, что я с этой лестницы уже сойти не могу.
Я тогда ушел. Больше я этой женщины уже никогда не видел.
А Гюржиев потом вскоре дал в театре, в Константинополе, публичный спектакль.
Он был из двух отделений.
В первом были танцы… Совсем почти европейские, и музыка европейская, чуть-чуть разве ориентализированная…
А вот второе отделение пошло уже совсем по-другому… Совсем уже «на восточных ногах».