Последний парад
Шрифт:
Мишка наслушался подобных историй по самое горло, разнообразием они, увы, не блистали. Странно, всякий раз удивлялся он, почему бы всем этим женщинам не признаться, что они только и умеют, что есть, спать да еще раздвигать ноги и что любая другая работа им не по вкусу, а раздвигать ноги проще простого, – нет же, почему-то каждая самая завалящая, занюханная бабенка обязательно имеет свою душераздирающую любовную историю, которую считает нужным довести до сведения окружающих; и почему бы им не гордиться своей профессией, которая ничуть не хуже других, или уж принять долю свою со смирением и не возникать?
Вот Мишка, например, гордится своей профессией. В натуре! А почему бы и нет? Плохо только, что об этом особенно не поговоришь с кем зря. Хотя сейчас его, когда он выпил, так прямо и распирало поговорить о себе, о своей профессии, похвалиться
Около полуночи Мишка, пьяный, уплатил по счету и, покачиваясь, вышел, опираясь на проститутку, которая повела его, щебеча что-то на ухо. Издалека могло показаться: супружеская пара возвращается из гостей. Когда пришли к Мишке в бунгало, она раздела его и всячески ласкала его, так самоотверженно и с такой непритворной нежностью, будто и в самом деле была его женой, так, что Мишка отозвался душой на ее порыв, и ему показалось вдруг что-то в ней знакомое, даже родное: тот же запах, что и в юности, те же шершавые, полные губы, налитые, загнутые немного вверх груди, похожие на дыни, – все напоминало ему Ленку Пыхову, по кличке Пышка, первую Мишкину любовь, девушку из детдома. После нее не было больше у Мишки девушек, кроме проституток. Увы, никто не любил Мишку просто так, задаром. Наваждение было такое сильное, что он даже раза два назвал случайную подругу Ленкой, и она откликнулась.
И Мишка вдруг, неожиданно для себя, стал рассказывать ей о непутевой своей жизни, о Ленке – ведь все у них могло быть как у людей, если б не этот козел-судья, Сидор-пидор, который засунул его за сущий пустяк, засунул в зону, сделал из Мишки блатного и который отдыхает теперь тут, рядом, греет старые свои мослы… Ах, да ты что, милый?! Неужто правда? Правда!
Весь остаток ночи они проплакали, обнявшись и всхлипывая.
Наутро женщина предложила вдруг остаться у него на несколько дней (а то и навсегда, читалось в преданных ее глазах), грозилась навести образцовый порядок, но Мишка, вспомнив ночную свою слабость, наотрез и довольно грубо отказался. Вынул из кармана пачку скомканных "фантиков", расплатился ими. Женщина заплакала, стала уверять, что с ним она по согласию, без денег, он ей симпатичен, и готова пойти за ним хоть на край света, но деньги все же взяла. "Валюта", – сказал смущенно Мишка, удивляясь самому себе: до чего же он стал сентиментален. Расстались они с тяжелым сердцем.
Мишка испугался ее непритворного чувства, да, честно говоря, и не поверил в ее искренность. Добрые, искренние люди давно уже казались ему фальшивыми купюрами. И он убедил себя, что она, похоже, позарилась на деньги, которые почуяла у него. И на том успокоился. Все стало на места. Все сделалось логичным.
Весь день он провалялся в постели. Просыпался, тянулся к груде книжек, выбирал чего-нибудь, листал, отбрасывал, рука несколько раз нащупывала знакомую шершавую обложку, но Мишка не решался взять ее в руки. И вдруг к вечеру, когда взошла яркая, полная луна, – он вдруг понял, что решился. Встал, записал из желтой книжки ингредиенты, нужные для чудодейственного отвара, и вышел. Все нужное он на удивление быстро купил в двух ближайших дежурных аптеках. Прихватил также пять килограммов ветчины в магазинчике за углом.
Придя домой, заучил наизусть нужное для перевоплощения, книгу сжег в печи и стал готовить отвар. Да, спокойно, бестрепетно он стал готовиться к убийству посредством превращения в зверя. Он считал, что именно судья виноват во всей его исковерканной жизни, что именно он обрек его быть изгоем в этом страшном, чудовищном обществе двуногих тварей, которое он боялся и которое представлялось ему как некая адская, жестокая химера, призванная уничтожать и пожирать заживо своих оступившихся или провинившихся детей. Потому он и жил в этом обществе по своим законам и по своему нравственному кодексу. И потому не видел причин презирать или стыдиться своей профессии, справедливо считая ее равноправной среди других свободных профессий -художника, журналиста, сутенера или политика, – и если б ему когда-либо пришлось заполнять какую-нибудь анкету, он бы с удовольствием и даже с гордостью в графе "специальность" написал бы: "Щипач" или "Писарь". Он не был честолюбив, потому и отошел от пацанов, от общака и блат-комитета, самолюбию его не льстило заниматься крупными кражами, только чтоб о них говорили на всех углах и писали газеты, не хотел связываться он и с сообщниками, помня, что человеческая природа такова, что
друзья рано или поздно предадут, его вполне устраивало незаметное существование вора-одиночки, который ворует понемногу и исключительно пропитания ради, да и то только потому, что ничего больше не умеет, да, честно говоря, и не хочет делать.Да к тому же ведь он был среди блути – изгой. "Куцаный". Но об этом Мишка старался не вспоминать лишний раз. Чего душу зря травить?
Пока он так размышлял, отвар закипел. Мишка посмотрел на вскипевшую бурду и опять удивился: зачем занялся такой глупостью?! Боже мой, кому расскажешь – это ж белая горячка! Впрочем, теперь уже стало интересно: неужто вправду сработает? Он разделил отвар на две равные части. Вторую часть нужно было выпить по истечении шести часов, чтобы превратиться опять в человека. Если же не выпить, то можно навсегда остаться зверем.
– Нет, неужели вправду сработает? – сказал Мишка вслух, чтобы подбодрить самого себя. – Черт, еще траванешься этой гадостью.
Но его успокоило то, что травы продавались в аптеке, и если б они были ядовитые, то их, скорее всего, без рецепта не продавали бы. Зажав нос, он залпом выпил. И, не теряя ни секунды, как предписывалось в магической книженции, произнес по бумажке записанные заклинания и стал делать дыхательные упражнения, сев в позу "колышущегося тростника". Чтобы стать человеко-волком, нужно было сделать шесть дыхательных упражнений, повернувшись на юг; чтобы стать леопардо-ягуаром, нужно было сделать семь таких упражнений, повернувшись на запад; для тигро-льва – восемь, с поворотом на север; для медведя – девять, с поворотом на восток. Он решил начать сразу с леопардо-ягуара, – чего мелочиться с какими-то там волками. Тем более волк-оборотень – это так банально, что просто навязло в зубах.
Итак, он стал дышать: быстрый, глубокий вдох, до самой диафрагмы, потом медленный выдох в течение пяти секунд, затем опять глубокий вдох и снова медленный выдох… Он вдруг почувствовал не испытанную ранее ярость, а также беспричинную, истеричную злость. А также звериный голод. Он чувствовал, как с каждым вдохом и выдохом с ним начинает что-то происходить – ранее не испытываемое.
Когда он закончил дыхательные упражнения, голод его не знал границ. Он набросился на ветчину и буквально сожрал ее в несколько секунд. Организму нужны были белки, жиры и углеводы. Он раздирал колбасу ногтями, на глазах превращавшимися в острые огромные когти. Он рвал ее зубами, с каждой секундой ощущая, как растут, режут ему десны клыки, острые и огромные, ранящие губы. Он вдруг почувствовал букет всевозможных запахов, услышал, как у соседки пищат под полом мыши, как она, дура старая, смотрит "Санта-Барбару" и громко сопереживает героям…
Он подошел к зеркалу и похолодел: из ледяного зеленого запредела на него смотрела черная, с кровавыми глазами и сахарными клыками, огромная пантера. Он восторженно выпрыгнул в открытое окно и бесшумно побежал по улице, стелясь черной тенью вдоль заборов. Из подворотни гавкнул какой-то пес, и уже через мгновение Мишка закусывал сочной, нежной, прямо-таки сладкой собачатиной. Ах, как это было вкусно!
Он подкрался к санаторию, залег в кустах, что росли вокруг фонтана, у которого любил гулять перед сном судья. На скамейке какой-то донжуан уговаривал девицу; та ломалась тульским пряником, набивая цену. Мишку очень раздражала эта сцена, и он уже хотел было рыкнуть, чтобы спугнуть парочку, но тут увидел идущего судью под ручку с какой-то дамой.
Когда они стали обходить фонтан с дальней, темной стороны, тут Мишка его и сцапал. Все произошло в мгновение ока: из-за темных кустов магнолий метнулась вдруг черная длинная тень, судья не успел даже вскрикнуть, как шея его была перекушена, дряблый живот вспорот, а в рот засунута старая мочалка.
Мишка отбежал на полкилометра, поднялся в гору, послушал завывания санитарной машины, увидел, как промчались к санаторию три милицейские машины, но ничто не дрогнуло, не отозвалось в его душе. Это была душа зверя.
Времени оставалось еще достаточно много, и Мишка решил побродить по горам, тем более что это не составляло теперь никакого труда – тело было гибким и послушным. Через час он взял кабаний след, а еще через полчаса два подсвинка уже лежали с прокушенными шеями и распоротыми животами. Одну свинью он съел, а другую решил забрать с собой. Взвалив на загорбок, принес домой, незаметно перебросил ее через ветхий забор, прикрыл каким-то брезентом, вошел к себе, выпил вторую половину отвара и стал ждать метаморфозы.