Последний побег

Какой-то мужчина поднялся с места и процитировал отрывок из Священного Писания. По крайней мере, это дало Хонор тему для размышления, пусть даже она не достигла внутреннего озарения.

После собрания ее представили многим Друзьям, но она не удержала в памяти длинный список ничем не примечательных фамилий: Карпентер, Уилсон, Тейлор, Мейсон. Запомнилось лишь несколько необычных: Гудбоди, Гринграсс, Хеймейкер [2] Хеймейкеров Хонор уже знала. Это были фермеры, у которых Абигейл покупала молочные продукты. А женщину с просветленным, но жестким лицом, сидевшую на скамье для старейшин, звали Джудит Хеймейкер. Когда собрание завершилось, лицо Джудит стало не таким суровым, но Хонор все равно было трудно выдерживать пристальный взгляд ее колючих бледно-голубых глаз. С Джудит была ее дочь, Доркас — ровесница Хонор. Она послушно улыбнулась, когда их представляли друг другу, но, похоже, не заинтересовалась потенциальной новой подругой. На самом деле, не только Доркас. Фейсуэллская община приняла Хонор вполне радушно, однако никто не задал ей ни одного вопроса. Хонор это не расстроило — ей не хотелось вновь пересказывать историю смерти Грейс, — но ее новые соседи, похоже, не интересовались ничем, кроме собственных дел.

2

В дословном переводе с английского эти фамилии означают «Хорошее (здоровое) тело», «Зеленая трава», «Косарь».

Джудит Хеймейкер кивнула в сторону молодого человека, стоявшего поодаль в компании других мужчин:

— Мой сын Джек.

Словно услышав свое имя, Джек обернулся и очень внимательно посмотрел на Хонор — не так, как остальные мужчины. Светлые пряди в его растрепанных каштановых волосах походили на стебельки соломы. У него были губы матери, но не такие суровые, как у нее. И от этого улыбка казалась мягче.

Сообразив, что слишком долго смотрит на Джека, Хонор поспешно отвела глаза и тут же поймала на себе пристальный взгляд Доркас Хеймейкер. В отличие от остальных членов своей семьи, Доркас не улыбалась. Она постоянно хмурилась, напоминая Абигейл. Хонор опустила голову. Неужели все американские женщины такие недружелюбные и озлобленные?

Нет. Хонор мысленно поблагодарила судьбу за встречу с Белл Миллз.

* * *

Фейсуэлл, Огайо

14 июня 1850 года

Дорогая Бидди!

Пишу письмо, сидя на переднем крыльце дома Адама и Абигейл в Фейсуэлле. Это одно из преимуществ американских домов: у большинства есть большое крыльцо, где можно и дышать свежим воздухом (что особенно приятно, когда есть ветерок), укрывшись от солнца в тени навеса. Здесь очень жарко, жарче, чем у нас в Дорсете. Говорят, в июле и августе будет еще хуже. Изнуряет не столько жара, сколько высокая влажность. Ощущение такое, что постоянно находишься в облаке пара. Платье вечно сырое, волосы вьются от влажности, и иногда мне бывает трудно дышать. В такую жару трудно найти в себе силы заняться работой. Я часто думаю о тебе и жалею, что мы так далеко друг от друга. Будь ты здесь, мы бы с тобой разговаривали, смеялись и вместе шили. Тогда мне было бы не так одиноко в этом чужом, странном месте. Если бы со мной находилась Грейс, все было бы иначе. Она превратила бы нашу жизнь в удивительное приключение, какое пророчило название корабля, что привез нас сюда. А без нее моя жизнь — суровое испытание. Мне бы очень хотелось написать тебе, что новая жизнь в Огайо приносит только радость. Я знаю, ты именно этого мне и желаешь, да я и сама не желала бы себе иного. Но честно признаюсь тебе, Бидди, если бы я могла еще раз пережить путешествие морем, я бы немедленно вернулась домой. Тут меня ничто не держит.

Я не хочу показаться неблагодарной. Адам Кокс принял меня радушно, хотя его явно смущает, что я живу в его доме без Грейс, которая оправдала бы мое присутствие. Возможно, он сам не знает, что думать по этому поводу. Подозреваю, что за него будет думать Абигейл.

Я пытаюсь быть справедливой. Абигейл тоже приняла меня хорошо, по-своему. Когда я только приехала, она обняла меня, как это принято у американских женщин; мне пришлось замереть и не морщиться. Потом она расплакалась и сказала, что ей очень жаль Грейс, и она надеется, мы с ней будем как сестры. Однако с тех пор вела себя вовсе не по-сестрински. Иногда я замечаю, как Абигейл смотрит на меня украдкой — и в ее взгляде нет дружелюбия, — хотя она и пытается скрыть свою неприязнь: спрашивает о моем самочувствии, предлагает чашку чаю или вдруг начинает кашлять. За всем, что она говорит и делает, ощущается несгибаемый стержень непреклонного духа. Какими бы ни были ее планы в связи с приездом Грейс, теперь они нарушены. А Абигейл не любит, когда что-либо расстраивает ее планы.

Это, конечно же, нелегко, когда неожиданно приезжает совершенно чужой человек и поселяется у тебя в доме, особенно если в доме царит беспорядок, как у Абигейл. У нее нет никакого домашнего распорядка; я до сих пор не понимаю, когда у них, например, банный день. Или в какой день недели она печет хлеб. Больше всего меня поражает, что кухня — вовсе не центр уюта в доме. У мамы в кухне я всегда ощущала, что нахожусь в чистом, теплом и светлом, а главное — счастливом месте. В маминой кухне все горести отступают, даже когда у тебя есть повод для грусти. А кухня Абигейл, напротив, темная, мрачная, душная. Производит впечатление некоего временного пристанища. Нельзя чувствовать себя как дома в месте, которое буквально пронизано неустроенностью. Мне бы хотелось вычистить эту кухню, проветрить ее как следует и разложить все по своим местам. Я пыталась навести порядок — очень тактично, чтобы не обидеть Абигейл, — но у меня не получилось. Она ничего не говорит, когда я подметаю или мою полы, но, когда я однажды расставила посуду в буфете по-новому, чашки — к чашкам, тарелки — к тарелкам, на следующий день вся посуда снова стояла в беспорядке. И каждый раз, когда Абигейл что-то делает в доме, она стонет, кряхтит и гремит всем, что под руку попадется, мне сразу хочется заткнуть уши.

Может, тебе будет проще понять, что собой представляет Абигейл, если я скажу, что она шьет одеяла из больших лоскутов, причем шьет с изнанки, пряча неаккуратные стежки в швы между кусками ткани. В последний раз мы с тобой шили нечто подобное, когда только учились держать иголку!

Но я напрасно злюсь. У Абигейл тоже есть свои горечи и печали. Она недавно потеряла мужа, он умер от чахотки, а до этого долго болел. Они с Мэтью были женаты три года, но Бог так и не дал им детей. Абигейл, наверное, страдает. Хотя, разумеется, мы с ней об этом не говорили.

Вероятно, все дело во мне. Я чувствую себя неприкаянной с тех пор, как покинула родной дом — а до этого, сказать по правде, предательство Сэмюэла потрясло меня до глубины души. Вот почему все вокруг видится мне в мрачном свете. Мы являем собой странную троицу: я, Абигейл и Адам, — нас держат вместе не узы родства, а узы долга. Вот почему мне неуютно в их доме. Мое положение здесь шатко. Прожив двадцать лет в любящей семье, теперь я осталась совсем одна, в растерянности и страхе.

Фейсуэлл — крошечный городок, грязный и неухоженный. Не скажу, что Адам намеренно лгал в своих письмах, но когда он называл это место «городом», то явно преувеличивал. Местные жители любят хвалиться, что эта часть штата Огайо окультурена и густо населена по сравнению с тем, что было десять лет назад, но по моим ощущениям, это самая беспросветная глушь, где дома разбросаны среди диких земель. Ты бы наверняка удивилась, увидев лавку, которую здесь именуют универсальным магазином: тесное помещение с практически пустыми полками и таким скудным выбором товаров, что его, можно сказать, и нет вовсе. Лавка стоит у дороги, по которой проедет не всякая почтовая карета. Даже фермерские фургоны нередко увязают в грязи, а дороги такие ухабистые, что проще пойти пешком, чем ехать в повозке.

Однако молитвенный дом просторный и светлый, а члены общины добры и радушны. Не знаю почему, но я пока не сумела достичь внутреннего успокоения на собрании. Меня это печалит, ведь обычно я нахожу много радости в общем молчании, сейчас и мне было бы полезно обрести покой в сердце. Я понимаю, что следует быть терпеливой, и путь к свету откроется вновь.

Я пока плохо знаю других жителей городка и не уверена, кто подружусь с ними. Женщины прямодушны и откровенны: и в разговорах, и в нарядах, и даже в походке, — а ступают тяжело и нисколечко не изящно. Ты сейчас улыбнешься. По крайней мере, теперь ты можешь быть спокойна. Тут нет никого, кто занял твое место моей ближайшей подруги.

Но мне следует прекратить критиковать свою новую страну. Надеюсь, мое следующее письмо будет не таким унылым.

Твоя навеки подруга, Хонор Брайт

Одуванчики

Через две недели после приезда Хонор в Фейсуэлл Адам Кокс попросил ее помочь ему в оберлинской лавке. Обычно ему помогала Абигейл, в тот день ей нездоровилось. Была суббота, а по субботам торговля шла бойко — фермеры со всей округи съезжались в город за покупками, магазины и лавки в Оберлине работали допоздна. Хонор обрадовалась возможности уехать из Фейсуэлла хотя бы на день. Она уже начала уставать от однообразия и скуки местной уединенной жизни. Да и провести целый день вдали от Абигейл тоже было неплохо. В последнее время та очень озлобилась.

Обычно Адам ездил в Оберлин верхом, а когда было время, мог пройтись и пешком. Но для Хонор он позаимствовал у соседей коляску. Когда они проезжали мимо универсального магазина, оттуда вышла Джудит Хеймейкер с мешком муки. Хонор очень надеялась, что у Джудит не настолько острое зрение, чтобы разглядеть издали ее серый с желтым капор. В Фейсуэлле Хонор ни разу не надевала подарок Белл Миллз, но рассудила, что для Оберлина капор вполне подойдет — пусть он был и наряднее, чем у остальных, однако не настолько, чтобы смотреться вызывающе. Безусловно, наряд не имеет большого значения. Неважно, во что ты одета. Главное, чтобы было опрятно и скромно. Но Хонор все же заботилась о своем внешнем виде. И ей очень нравилась эта бледно-желтая отделка на внутреннем поле, она словно подсвечивала лицо, и оно сразу выделялось на сером фоне капора. Да, Хонор любила красивые вещи. И обшила вороты всех своих платьев тонкой белой каймой. Это смотрелось красиво и аккуратно — и подчеркивало ее индивидуальность. Однако Хонор подозревала, что Джудит Хеймейкер не одобрит ее капор. Даже Адам удивленно приподнял брови, когда Хонор вышла во двор в этом сером капоре. Впрочем, он ничего не сказал.

В ответ на кивок Адама Джудит Хеймейкер приподняла руку. И неподвижно стояла на крыльце магазина, пока Адам и Хонор не проехали мимо.

Они выехали из Фейсуэлла, и дорога сразу нырнула в лес. Хонор тяжело сглотнула слюну, пытаясь подавить приступ паники. Она не знала, сможет ли когда-нибудь привыкнуть к диким лесам Огайо. Здесь ей так не хватало моря — не морских путешествий, а побережья, что суша четко отделена от воды, а пространство открыто до самого горизонта. Однако лес быстро закончился, дорога вывела их на широкий тракт, который тянулся сквозь поля кукурузы, и Хонор вздохнула свободно, вырвавшись из-под давящей сени деревьев. Вдоль дороги росли полевые цветы. Цикорий, дикая морковь и рудбекия волосистая. Движение было достаточно оживленным: коляски, повозки и всадники, ехавшие в ту же сторону, что Адам с Хонор, и в противоположную сторону, в Веллингтон.

— А почему все дороги идут прямо на север, юг, запад или восток? — спросила Хонор.

Еще во время поездки с Томасом из Гудзона в Веллингтон ее удивили прямые американские дороги. В Англии дороги следуют за очертаниями ландшафта, что, разумеется, далеко не всегда совпадает с прямым направлением по компасу. Адам хохотнул:

— Можно пойти прямиком, вот и идут прямиком. В этой части Огайо — сплошные равнины, нет никаких природных препятствий, и огибать ничего не надо. Кроме излучины Черной реки в нескольких милях к югу отсюда, эта дорога идет по прямой, все десять миль от Оберлина до Веллингтона. Те города, что поменьше, расположены более-менее равномерно. Через каждые пять-шесть миль во все стороны. Как на решетке.

— А Фейсуэлл не на решетке?

— Да, — мы стоим особняком.

— А почему города строят так равномерно?

— Наверное, те, кто контролирует эти земли, пытаются привнести хоть какой-то порядок на территории, которые, как они чувствуют, не особенно-то подчиняются их контролю. — Адам помолчал и добавил: — В Дорсете все по-другому.

Хонор впервые услышала, чтобы Адам сравнивал Огайо с Англией.

* * *

Прежде чем направиться в лавку, Адам провез Хонор по Оберлину. Это был красивый город, гораздо ухоженнее Фейсуэлла, а размером примерно в два раза больше, чем Веллингтон. Здания были крепкими и добротными и в отличие от фейсуэллских не производили впечатления временных построек. Хонор даже заметила несколько домов, сложенных из кирпича. В центре города располагалась большая площадь, ограниченная пересечением четырех улиц. Половину площади занимало здание колледжа, а другую половину — сквер с молодыми дубами и вязами, высаженными диагональными рядами. Хонор было отрадно увидеть знакомые деревья, и к тому же стоящие в определенном порядке — такие отличные от сплошной стены дикого леса, окружавшего Фейсуэлл.

Другие здания колледжа стояли еще на двух из четырех улиц, образующих площадь. Сидя в коляске, Хонор наблюдала за серьезными молодыми людьми, которые с деловым видом переходили из одного здания в другое. Среди них были и девушки, и даже чернокожие.

— Они все студенты?

Адам кивнул.

— Оберлин основали люди, чьи принципы очень похожи на принципы Друзей. Он возник как религиозная община. И весьма строгих правил. В городе не продают ни спиртного, ни табака.

— Значит, здесь все не заплевано.

— Да. — Он усмехнулся. — Удивительно? Но вот что забавно: человек ко всему привыкает. Я, когда езжу в Кливленд, уже и не замечаю плевков под ногами.

Оберлинские магазины располагались в основном на Мейн-стрит. После Фейсуэлла подобное разнообразие буквально ослепило Хонор: несколько бакалейных лавок, две мясные, сапожная мастерская, цирюльня, зубоврачебный кабинет, галантерея, два книжных магазинчика и даже салон дагеротипов. Улицы были значительно шире и чище, чем в Фейсуэлле, хотя во время дождя и они превращались в разливы грязи. Однако вдоль магазинов тянулись дощатые тротуары.

Полотняная лавка Коксов тоже находилась на Мейн-стрит, но казалась более чем скромной по сравнению с магазином, который братья Адама держали в Дорсете. Там рулоны тканей лежали в открытых шкафах высотой до самого потолка, была лестница на полозьях, ее можно было передвигать по всему магазину, чтобы добраться до тканей на верхних полках. Здесь помещение было больше, но товаров — значительно меньше. Все они были разложены на длинном столе в центре комнаты. Из-за болезни брат Адама не успел поставить дело на широкую ногу. Сам Адам справлялся неплохо, но торговля шла не особенно бойко. Вероятно, устои местного общества привлекали сюда квакеров — не зря же Мэтью открыл тут лавку, — но именно эти устои не давали деловым начинаниям развернуться в полную силу. Первые жители Оберлина придерживались строгих ограничений во всем и не одобряли одежды из дорогих тканей. И хотя сейчас в городе жило немало людей, не подчинявшихся этим правилам, все равно почти никто не покупал мягкий бархат и яркий атлас — весьма прибыльные товары, которые Коксы продавали не квакерам в Бридпорте. На самом деле в лавке Адама было мало такого, чего Хонор не смогла бы надеть сама. При достаточно большом выборе бумажных тканей и ситца здесь почти не было камчатого полотна и канифаса для штор и покрывал. А самыми яркими товарами в магазине были обрезки материи, которые Адам держал специально для рукодельниц, шьющих лоскутные одеяла. Насчет цвета ткани для одеял ни у квакеров, ни у оберлинцев не было никаких строгих правил. Можно было использовать даже яркие желтые, зеленые и красные цвета, которые Хонор (и любая другая женщина из квакеров) никогда бы не выбрала для своих платьев.